Все даже захлопали - так блестяще он закончил. И.О. ликовал: пусть он проиграет, но зато уж вдоволь насладится всем этим мышиным переполохом, ишь, забегали, тараканы, зашныряли по коридорам, друг другу знаки подают, видно, большой человек "папаша"! И ведь обманывают себя, будто это в них классовое чутье негодует, а не гложет их души самая обыкновенная зависть к удачливому соседу. Всю жизнь свою потратит этот раб и бездельник на то, чтобы его сосед стал таким же нищим, как и он сам, чтобы они стали равны! Ах, равенство, равенство! Сколько жизней погублено, сколько лошадей отравлено и домов пожжено во имя такого вот равенства в одной яме с помоями! А ведь яма-то глубока, дна не видно, есть ведь и такие, что распластались на самом дне, им тоже равенство подавай, вот тут-то они и поднатужатся, тут-то они и прихватят тех, кто еще на поверхности, да сообща, навалясь, под "Э-эй, ухнем!", так всю сказочную Россию на самое дно-то и утащат. Но по-своему и они правы: женись, предположим, И.О. на Сузи, - его и пальцем будет не тронуть, будет он жить в валютной квартире, покупать только в "Березке", раскатывать в "мерседесе", читать иностранные журналы, а там, глядишь, и какой-нибудь Гольстман захочет жениться на канадке, а потом третий, пятый, десятый... И охватит страну разложение, заведется раковая опухоль свобододействия, пойдут метастазы и уже все захотят покупать в "Березке"! Э-э, нет, не пойдет. Опухоль надо вырезать в самом ее зародыше.
Все это молниями проносилось в голове И.О., пока они поднимались по лестнице на четвертый этаж, откуда доносилось треньканье балалаек и сладкий голосок тенора, певшего опостылевшую "Калинку". Сузи была необыкновенно красива, и это пугало И.О., ему было трудно поверить, что совсем недавно они были вместе, - он смотрел на нее, сидевшую рядом с ним за щедрым и красивым столом, как раз напротив отца, и мрачно думал: "Вот сидишь ты тут, моя шестибалльная красавица, и сама знаешь, что ничему не бывать - ни свадьбе, ни семье, ни внучатам... И все, чего я только хочу, это провести с тобой еще одну, последнюю, ночь, а там хоть потоп". И Сузи, прижавшись к его плечу, тихо и печально прошептала в ответ: "Я тебя люблю", что могло означать лишь одно: "Да, ты прав".
Гольстман уже вовсю беседовал с канадкой, за которой стал ухаживать с самого момента встречи у Большого театра. Английского языка он не знал, но, будучи фанатиком джаза, умудрялся объясняться с ней названиями джазовых концертов и песен. Получалось у него довольно складно. "Love me tonight", повторял он каждые две минуты, а на все ее вопросы отвечал: "You are the top!" и "I've got you under my skin". А когда, отсмеявшись, она на него несколько рассердилась, он вставил: "The shadow of your smile?" И, обняв ее за плечи, нежно прошептал: "Come to me my melancholy baby". Канадка, сообразив наконец, как надо с ним разговаривать, тоже перешла на песни. "I've heard that song before", - сказала она. "Just one of those things", попросил он. "Never on Sunday", - ответила она. "Cheek to cheek", - умолял Гольстман. "Let me, lover", "Tenderly", - вздохнул Гольстман. "It's delavely", - улыбнулась канадка. "Come dance!" - смело воскликнул Гольстман. "Let's do it!" - согласилась канадка, и они пошли танцевать.
