Приходила и крепла надежда, что не все так черно, как рисовало воображение, и я вновь готовился встать на защиту супруги. Но следом сознание отравляли противоположные чувства, равновесие нарушалось, и так до самого утра.
К начальству я не пошел, оно само пожелало видеть меня. Заходя в кабинет полковника, я уже догадывался, о чем пойдет разговор.
— Ну что, отличился вчера? — сурово встретил меня начальник районного отдела милиции, показывая рукой на стул.
— Поступил как всякий нормальный мужчина.
— Ты что, на самом деле стрелял в него?
— Да я не о том, — в присутствии высокого чина позволил себе досадливо махнуть рукой. — Я о другом.
И пусть не хотелось, но пришлось все с подробностями выложить «отцу родному», иначе не понял бы.
Полковник после моего невеселого рассказа сочувственно покивал и сделал резюме:
— Мой батя, трезвенник и однолюб, говаривал так: «Баба — что лошадь: ослабь вожжи — завезет в чащу». Выходит, ослабил ты вожжи.
— Выходит, так, — согласился я.
— И что намерен дальше делать?
— Попробую убийцу настоящего отыскать, — выдал я желаемое.
— Ты, Шустов, — посуровел полковник голосом, — в это дело не лезь. Навредишь только себе и супруге. Своими занимайся.
— А что, можно своими заниматься? — не поверил я.
— А чего нельзя-то. Обвинение тебе не предъявлено, ты вроде как свидетель с подпиской о невыезде.
— Разрешите идти? — я поднялся со стула.
— Иди. Хотя погоди, — остановил он меня, уже было подходившего к двери. — Совет дам. С женой одним махом все не руби, не по-божески это — оставлять человека в беде, прояви великодушие. Сходи на свиданку, я устрою.
— Хорошо, — послушно согласился я, как будто это был не совет, а приказ, не подлежащий обсуждению.
Полковник обещание сдержал, и я получил доступ в следственный изолятор в тот же день.
Нас оставили одних, предупредив о продолжительности свидания. Татьяна сидела напротив меня с опущенной головой, осунувшаяся, подурневшая, потерявшая большую часть своей привлекательности. И наша встреча сейчас походила не на свидание двух некогда любящих сердец, а скорее напоминала пытку, где было неясно, кто жертва, а кто палач.
Я принес с собой одежду и еду. Выложил все перед ней.
— Вот, — прозвучало в камере первое слово.
— Спасибо, — тихо поблагодарила она и всхлипнула. Слезы закапали на стол, и она стирала их с поверхности ладонью.
Жалость достигла моего сердца, но не вызвала никаких внешних проявлений: я так и не коснулся ее руки, не погладил по голове, не произнес слов успокоения. Но все равно необходимо что-то говорить, выяснять, а то становится слишком гнетуще.
