— Но ведь еще надо разобрать весь этот хаос?
— Детали! — тракторист махнул рукой. — Здесь школьники помогут да бабы подсобят: это же не по стропилам лазить. На дрова потихоньку разберут.
— А где Лукерья сейчас живет?
— Вон на горе ей новый дом строим. Через пару месяцев она новоселье справлять будет. А пока в Рольне, на Смоленщине, у сестры гостюет. Если не уехала. Я у нее на той неделе был: к брату собиралась, в Донбасс.
— Далеко отсюда Рольня?
— Пятнадцать верст, если через лес напрямик.
— Съездить к ней надо, поговорить. Челом бью насчет лошадки, — попросил капитан, обращаясь к бригадиру.
— Ладно, я сам съезжу с вами. Мне надо с тамошним начальством потолковать по одному делу, — ответил тот.
V
Как ни старался Николай тихо открыть дверь, все же она скрипнула, и тотчас раздалось:
— Ты, Марья?
— Она в огороде, — откликнулся Краснов, — а я вот к вам от жары зашел передохнуть. Можно?
— Чей будешь, сынок? — отдернулась на печке занавеска. — Уж как-то не припамятился ты мне…
— Да не местный я.
Краснов поставил чемоданчик на пол, сел на широкую, гладкую, добела отмытую лавку, вытянув затекшие от неудобного сидения в бричке ноги.
Простая крестьянская изба была обставлена скромно. Ее наполняли прохлада и тишина. Изредка откуда-то сверху доносилось жужжание запутавшейся осы.
— Не к Фимке в зятья приехал? — Лукерья слезла с печки, подошла к свету, стараясь получше разглядеть гостя.
А тот смотрел на доброе лицо и думал, что иной и не могла быть эта женщина, в минуты опасности по-матерински прикрывшая грудью чужих сыновей. Тихая ласковая улыбка, седые прядки в волосах, умные, удивительно живые глаза.
Краснов, назвав себя, рассказал, что он из Калининской области, а сюда, на Смоленщину, заехал по делам.
— Земляк, выходит, моим сынкам… — старушка присела на табуретку, положила на стол руки. — Сама смолянка, а замуж в ваши края вышла. Хотя и пели у нас: «Не ходи в Тверщину замуж, там чужая сторона».
Встала, прошла в другую комнату, отделенную тонкой, не доходящей до потолка перегородкой. Было слышно, как она что-то ищет в сундуке. Вышла, держа в руках фотографию и желтый, истрепавшийся на сгибах лист бумаги.
— Вот они, как живые, снятые… А это последнее от старшего, Михаила, — Лукерья протянула треугольник со штампом полевой почты. — Почитай, родимый.
Отправлено письмо было 20 июля 1941 года. Уже давно стершиеся слова чья-то рука бережно обвела чернилами. Вначале Михаил интересовался здоровьем матери, близких, сообщал, что он не был ранен, что его сейчас беспокоит только одно… Здесь мысль солдата была прервана жирным мазком туши, зачернившей три строки. «…Ты пишешь, мама, — будь осторожней, голову не высовывай больше, чем надо. Пойми меня, зря не рискую, но буду биться так, чтобы эти фашистские сволочи не прошлись сапогами по родной калининской земле!..»
