— Уцелело. Небольшая, но глубокая рана на виске. Кровоизлияние в мозг.
— Ну почему 9 мая вы не уехали с ними!
Доктор усмехнулся с усилием.
— Если б знал, чем это обернется…
— Чем?
— И сейчас не знаю. Но ты наметил связь: смерть, забвение.
— Иван Петрович, вы поставили диагноз: я неспособен на сильное чувство. Так говорит человек, сам испытавший огненного Эроса.
— Да, я любил.
Никак не мог Семена поймать: по первому телефону отсылают ко второму, по второму к третьему, по третьему к первому… нету. К вечеру Над пришла. Оказывается, она тут работает: за Змеевкой поселок воздвигся для «новых нерусских», ихние дамы под ее началом упражняются, жиры сгоняют.
— Это кто ж такие — «новые нерусские»?
— Да наши. Я их так называю — «нерусские», — потому что очень богатые.
Чудно мне это было слушать из юности, дико. Но в эту всеобщую соборную бездну я и вдаваться не смел… да и не хотел. Моя цель конкретна и осязаема — найти и истребить убийцу — а там разберемся.
— Надюш, так ты 1 сентября учиться уедешь?
— Я буду здесь жить, то есть каждый день приезжать, пока ты в себя не придешь.
— Господи, да чем же я тебя так пленил? Тем, что на коленях стоял?
— Да хоть бы и этим, — ответила она загадочно.
Загадочно было в моем жилище (если можно так выразиться) и в саду, и в мире было загадочно. И как-то вдруг — хорошо. А хорошо, что идолы эти проклятые разбиты.
— А хорошо, что Цирцею кто-то разбил, — вырвалось у меня.
— Я ее видела в мастерской, она прекрасна… ее тело прекрасно, — сказала Надя таинственно. — Но без лица, ты не закончил. Поэтому не знаю, в саду она была или…
— Ох, Надюш, не надо!
Но на почве «статуи» я уже сдвинулся (ведь правда без лица!) и после ухода Нади затрепетал. 10-го июня мы устанавливали «Надежду» в саду Голицыных, и у меня возник замысел. Под «Гибель богов» я закончил жуткую Цирцею, она обрела лицо, которое мучает меня во сне… и вышла в сад? Вот уж действительно «дурная мистика», но отчего ж так страшно!
Наконец уже к ночи дозвонился до Семена: повидаться, мол. Ну, там дела и дела, деньги, видать, кует. Так я сам подъеду. Ничего со мной не сделается, в Москву уже ездил.
Съездил. По меркам моего 74 года жил ювелир шикарно, в центре, в мягкой мебели на колесиках, кресла катятся, столики подкатывают, письменный стол, явно антикварный, возвышается, как монумент.
— Сема, ты «новый нерусский», что ль?
— Я — русский! — возразил он пламенно.
Меня болезненно поразил красный угол в парадной комнате — в гостиной. Как бы некий алтарь: на резной тумбочке (тоже антик) цветы и свечи. Над ними на стене большой фотографический портрет, который сверху осеняет медное распятие.
