— Ту неделю? — спросил он напряженно.
— С 3 по 10 июня. Есть улики и доказательства. Теперь дело за Котовым. Он их расколет.
Андрей, не отвечая, улыбнулся с горечью и продолжал работу. Я перемахнул через изгородь.
— Андрей, достаточно. Сейчас я принесу.
Под вековым дубом так и остался стоять невысокий пьедестал — выбито «Надежда» — с искореженным металлическим каркасом. Уродец с уцелевшей левой рукой девы и ее круглым коленом, на котором покоилась разбитая голова юноши. Даже символично. И впервые робко подумалось: я ей сделаю новый подарок, другой, лучше!
Приволок останки к яме и сбросил во влажную глинистую глубину. На какое-то время мы застыли, словно почтили усопшую минутой молчания — и в жуткую эту минуту меня посетило мистическое ощущение. Словно и впрямь некая статуя качнула головою, приоткрывая сокровенный смысл преступления.
Мы собрали под дубом осколки, побросали в яму, Андрей начал ее закапывать. У меня было чувство, что мы, как заговорщики, уничтожаем улики. Заговорщики. По странной ассоциации идей у меня вырвалось:
— Помните ночь после очной ставки, Андрей?
— Это когда вы «Надежду», — кивок в яму, — грохнули?
— Ага. Меня потянуло к деве…
— К деве?
— К «творению»… какое-то таинственное любопытство. Я отправился в ваш сарай за кувалдой и из открытого окна услышал разговор, точнее, отрывок.
— Что вы услышали? — он дернул шеей и выпрямился, опершись о лопату.
— Ваш голос: «На темной одежде была кровь, таким образом произошла подмена — по контрасту». А Надя попросила вас…
— Помолчите! — приказал он жестко, даже угрожающе и вдруг улыбнулся, неестественно, словно актер-неудачник.
Его слух был тоньше моего: на веранде показалась Надя в белых шортах и маечке, с ракеткой в руках. Андрей прошептал:
— Если не хотите ее погубить — ни о чем не спрашивайте.
У меня язык к гортани прилип. А ведь я раньше (все время) чувствовал и вот убедился: эта юная прекрасная пара, брат с сестрой, ужасно замешаны. Может быть — так ведь я подумал! — мое объяснение в любви — главная загадка происшедшего. Нет, она не убийца, Боже сохрани, но он прав: не надо колыхать. Пусть играют они беспечно, беспечально (как прежде, до меня) на душистой лужайке сада в лад с ветром, летом и солнцем.
Я бросил на нее прощальный взгляд, перелез через изгородь и скрылся в доме, в глубоком мягком кресле, с бьющимся отчаянно сердцем. И с пол-литровой банкой. Конечно, я себя обманывал, я знал: дверь распахнулась и в резком просверке захлопнулась.
