— У меня никого нет.
Но Настя, подслушав его мысли, договорила:
— Кроме плясуньи в красном.
— То образ метафизический. А у тебя есть красное платье?
Она пожала плечами. Паша придвинулся, наклонился к лицу и, поцеловав горячие губы, ощутил острый укол в сердце — жалость и боль. Ему захотелось виниться, каяться. Но в чем перед ней? А как будто было… Было, а он не помнил… Он поцеловал ее снова, растягивая блаженство забытья. Она покорно подставила губы, и полыхнувший огонь высушил подступающие слезы. Как же давно он не плакал, герой-сверхчеловек, должно быть, с самых бабушкиных похорон. Он не плакал ни во время знакомства и расставания с Леной и Валерой, ни в монастыре, когда мертвый юноша-наркоман лежал на земле в ограде, ни здесь — вернувшись после продолжительного отсутствия в родной дом. Он вдруг поразился своей сухости и сказал вслух:
— Мое сердце закаменело. Я разучился плакать.
— А я люблю поплакать.
— О чем?
— Не знаю. Так, о всеобщей гибели и о своей тоже.
— Как тебе понравилась наша деревня? — спросил Паша, терзаемый смутной какой-то, неясной мыслью.
Настя засмеялась:
— Понравилась. Вся в цвету. И еще, знаешь, за целый день не услышала слова «деньги», а в городе — без конца.
«Вон оно что. Она видит иначе, иначе, чем я…»
— Ты — необыкновенная. И ты нужна мне.
Он крепко обнял ее, и так, обнявшись, они сидели долго. Потом она отлучилась к себе — видимо, сказаться тете Нюре, — вернулась, и они пошли в дом. Не включая света, нырнули на кровать. О, сколько раз этот страстный огонь сжигал его, но еще никогда — вот так, дотла, целиком выветривая из жизни. Любимая, прежде и всегда, наконец-то я обрел тебя и, обладая тобой, — обладаю миром. В апогее страсти — полное беспамятство: нет у меня души только тело. И, уже остывая от объятий, снова пережить нарождение себя. Что же это плачет и болит в сердце? Младенческая моя душа, где же ты таилась? А вот и рассудок возвратился: Настя — не девушка, жених-то был не платонический. Да, секс прочно вычеркивает из жизни. Прочно, но временно.
— А ты знаешь, что секс — это временная смерть?
— А у нас что — секс? — она приподнялась, опираясь на локти. Сияли во тьме глаза.
Рассеянный ветвями подступившего сада ночной свет нежным квадратом лег на пол. Простучал, оглушив, поезд, и из глубины, из невозвратно утраченной чистоты подступили слезы.
— У нас страсть.
Он гладил и целовал лицо, шею, плечи, и все драгоценней, драгоценней становилась она для него, так что этого уж и невозможно было вынести. Она была дана ему, и он брал ее, уже горько предчувствуя цену и расплату, которая перечеркнет его свободу и, может быть, его самого.
