— Ты была испытанием?
Гаснет звездный свет, бледнеет небо, меркнут травы и самоцветные горы на горизонте, и вся, до малого цветка, родная и неотступная моя Долина, и дорога через луга, светлея, тает в предрассветном сумраке, и счастливейшая из женщин, подняв руку в прощальном приветствии, шепчет:
— Не плачь. Только не ты!
* * *
Желтый утренний свет — пылающими георгинами — на старом пестром ковре, окна — в зеленом радостном переплетении гераней, сварливое чириканье воробьев.
Я выхожу из сна, как из заповедного омута, и где-то на дне моего сердца — свет одинокой звезды, радость и разноцветье утраченной Долины, дорога и счастливейшая женщина на ней со словами, что всё еще вернется, и разрушенный Дом воскреснет из пепла. Еще один день ожидает меня — суетный, беспокойный и беспощадный, но в пестрое и прохладное августовское утро мне не хочется думать о его жестокой улыбке…
Пока я набиваю пакет яблоками и грушами, баба Катя рассматривает маленький альбом с фотографиями, который я постоянно таскаю в сумке. Альбом начинается пронзительно-юной фотографией восемнадцатилетней бабушки.
— Лиля… Вот она какая была. Ты уж не забывай ее, любила она тебя…
— Не забуду, — я сглатываю колючий ком, на миг становится трудно дышать.
— Тьфу, архаровцы! — сердито плюется баба Катя при виде фотографии моих родителей. — Это ж надо, дитё родить и бросить! Убери их совсем!
— Не уберу, — я пытаюсь улыбнуться. — Хоть так буду помнить, что они где-то есть.
— А это — суженый твой? — интересуется она, ехидно щурясь на воплощение одного из моих кратких и поучительных романов. — Хорош… Не пойму вот только, на кого похож-то?
— На волкодава, — смеюсь я. — Баб Кать, я тебе тут денег немного оставила, за груши…
— И не выдумывай, не возьму я… Подруга твоя?
— Валерия.
— А ведь помирает она, — лучистое, улыбчивое лицо бабы Кати становится темным, скорбным.
— Нет-нет! — я отчаянно мотаю головой, холод охватывает сердце. — Болеет, но…
— Помирает. Не человеком болезнь та послана, злой силой его. Через любовь свою гибнет, вот, гляди…
Под пальцами бабы Кати над светлым нимбом Лерочкиных волос — черное расплывчатое пятно, будто обрывок чудовищной тени, несущей ужас и небытие. Я с тоской вглядываюсь в фотографию.
— Ох, сердешная, литвак рядом с нею.
— ?!
— Лаской своей убивающий. В старину всё про таких знали, обереги носили, а нынче они среди людей хоронятся, трудно угадать-то. Много через них девок да баб померло, от тоски засохли аль руки на себя наложили. Души им нужны, от каждой души загубленной он силу получает, ровно овод кровососущий. И в моей судьбе такой случился, да вовремя разглядела я, и всю любовь мою к нему с корнем из сердца вырвала, и пороги луговой гвоздикой засыпала да полуденной росой окропила. Сила против них у росы полуденной да у гвоздики луговой, а какая — не знаю. В старых книгах так написано, да позабыли старые книги. Литвак…
