Что-то ломается во мне, что-то с высоким стеклянным звоном-дребезгом бьется насмерть, и высоко и серебряно начинают звучать колокола. Онемевшими пальцами вцепившись в листок, я вглядываюсь в далекую линию зеленого и лазурного горизонта, нарисованного ребенком, и свет далекой утраченной Родины, свет Долины врывается в мои глаза и сердце.
— Да, это она… — шепчу я и выпускаю лист, и он, как белая птица, слетает к ногам моим.
— Он сказку придумал, про Долину, — торопливо объясняет Сашка. — Все у него идут в Долину, в которой однажды наступит Счастливый День. И в этот День…
— В этот День всё возвратится, мам, — светло улыбается Тёмка. — И всё станет по правде…
— По правде — это как? — осторожно спрашиваю я, стараясь унять предательскую дрожь в голосе.
— По правде — это когда я ходить смогу, — Тёма серьезно смотрит на меня, на дне зеленых глаз — удивление, похожее на упрек. — Когда баба Нюра из соседнего двора сможет видеть, и когда Дрына утопят… за Снежка…
— Щенка, — поясняет Сашка в ответ на мое удивление. — Они его на Темкиных глазах в котлован бросили и камнями швыряли, пока не захлебнулся. Дрын и вся эта дворовая шваль. С тех пор Тёмка во сне кричит и плачет.
— И когда папка из-за границы вернется, — заканчивает Тёмка и смотрит на Сашку.
Сашкино лицо дергается, она молча подходит к сыну, целует вихрастую медную макушку, смотрит отрешенно… Мне становится неловко.
— Саш, пойду я.
— Подожди немножко, чаю попьем… Да не бойся, Яга наша с кухни убралась уже…
* * *
Золотые закатные сумерки плавают в кухне, мертвый старушечий голос клубится по углам прошлогодней паутиной. Сашка курит у окна, сиротски ссутулив плечи.
— И вот так почти каждый день, представляешь? Бичи, алкашня всякая в коридорах толкутся, песни, мат. Шалман-то — вон он, напротив, да и Яга тоже самогонкой приторговывает… Ни днем, ни ночью покоя нет, замок уж раза два взламывали… Да что милиция, Даш, станет она с бомжатником возиться. Вечером, когда, припозднившись, возвращаешься, так до рукопашной доходит… Помнишь, в школе еще, цитаты из «На дне» зубрили: «Человек — это звучит гордо!» Будь моя воля, я бы всех этих здешних, «звучащих гордо», удавила бы вмиг… Вот иной раз дорогу перехожу, а под колеса так и тянет, так и тянет, и только в последний момент как водой родниковой окатывает: «А Тёмка? А что с ним будет?» Устала я, Даш, очень устала…
— Ты ж в институт вроде московский ездила…
— Ездила, а что толку. Наследство Костино на первые два курса лечения пошло, а потом… «Сумеете, — говорят, — оплатить операцию в Швейцарии — мы вам направление напишем. Тридцать тысяч долларов — не такая уж, впрочем, большая сумма». Это ей, падали этой, небольшая сумма, она каждый день в карман пятисотдолларовые взятки кладет. Стою я, улыбаюсь, а в глазах — темень черная. Квартиру я продала, Даш, Костин подарок, в бомжатник этот переселилась, и всё равно не хватает… О Господи, знать бы…
