Я вернулся в хату, взял ведерко и отправился в овраг за глиной.
В овраге было еще сыро. То тут, то там догнивали прошлогодние листья, и сладковатый запах тления плыл в прогретом воздухе, уступая место запаху лопающихся почек, перистых весенних облаков, подожженных лучами осмелевшего солнца.
Я замесил глину и первым делом принялся лепить бабушку и гуся. Бабушка долго не получалась, а гусь вышел сразу — заносчивый, длинношеий, с багровыми лапками. С базаром я справился быстро. Особенно легко мне дались телеги. Я сорвал несколько листьев, устлал ими дно возов и поставил их сушить на солнце. Оно припекало все сильнее, и вскоре бабушка, гусь и базар высохли.
— Даниил! — послышался голос Иосифа. — Где ты запропастился? Даниил?
Я не отзывался.
Завтра, думал я, попробую вылепить деда. Пусть и он стоит на надгробном камне. Они как-никак с бабушкой прожили без малого пятьдесят лет. И кошку бы не забыть, ее любимицу и собеседницу. А если хватит на надгробии места, кое-кого можно привести и в гости. Например, моего первого учителя господина Арона Дамского. Погостит денек и вернется на свою могилу. Перенести глиняного парикмахера — сущий пустяк. Только бы Рохэ договорилась с Иосифом насчет места.
— Завтракать пора, — подошел к могиле Иосиф. — Картошка стынет.
— Пусть стынет, — сказал я.
Мой опекун оглядел бабушкину могилу, насупился и прохрипел:
— На надгробия гадишь?
— Я не гажу. Разве вы не видите?
— Что?
— Это бабушка.
— Ишь ты, — посветлел могильщик. — Похожа! Особенно нос.
— А это гусь.
— Ишь ты, — Иосиф вперил взгляд в фигурку. — А почему он такой?
— Какой?
— Желтый. Гуси бывают белые или серые.
— А он ощипанный, — сказал я.
— Ощипанный? И впрямь ощипанный, — обрадовался Иосиф. — Ай да Даниил! Ай да хват! Может, ты и меня изобразить можешь?
— Вы не мертвый.
— А ты что, только мертвых лепишь?
— Живых лепить неинтересно.
— Почему?
— Живые обижаются.
— Чудной ты, Даниил, — могильщик снова покосился на надгробие и сказал: — Картошка стынет.
Мы сидели с Иосифом за столом и, обжигаясь, ели рассыпчатую картошку, макая ее в густой селедочный рассол. За окном неистово каркали вороны, и от их карканья подрагивали стекла. А может, ветер раскачивал ставню. Если бы не вороны, на кладбище еще можно было бы жить. Я вспомнил рассказ свадебного музыканта Лейзера. Вот бы научиться играть так, чтобы они сгорали в воздухе, и пепел их носился над шатрами.
— Ты знаешь, Даниил, — неожиданно сказал Иосиф. — У меня есть деньги. Слышишь?
