— А я вообще не умру.
— Глупости, — заспорил Шимен. — Никто не живет вечно. Не правда ли? — он попытался найти заступника в госте.
— Правда, — пробормотал мой опекун.
— А я не умру. Я стану птицей.
— Так не бывает, — отрезал сын доктора. — Не правда ли? — он снова обратился за поддержкой к Иосифу.
— Почему не бывает? — вспомнил о своих опекунских обязанностях Иосиф. — В жизни всякое бывает. Если господу угодно, человек может стать и змеей, и птицей.
— Глупости, — засуетился Шимен. — Никакого господа нет. Спросите у моего папы.
— Меня покойник ждет, — сказал могильщик и, подмигнув мне, вышел из комнаты.
А Шимен никак не мог успокоиться. Он во что бы то ни стало хотел доказать мне свою правоту, ерзал в постели, долго не засыпал, и его возня, видать, напугала доктора. Иохельсон поднялся наверх, подошел к кровати сына и спросил:
— Вы почему до сих пор не спите?
— Ты только послушай, папа, что Даниил говорит, — пожаловался на меня Шимен.
— А что он говорит? — доктор сунул Шимену под мышку градусник. — Плохие слова?
— Нет. Он говорит, будто не умрет и станет птицей. Человек ведь не может стать птицей. Ведь не может, папа?
— Практически не может, — произнес Иохельсон. — Глотать не больно?
Шимен сделал несколько безвкусных глотков и ответил:
— Не больно.
— Лучше, дети, подумайте, кем вы станете при жизни. — Иохельсон вынул градусник, поднес его к свету, посмотрел и продолжал: — Температура у тебя нормальная. Спи.
Когда за доктором захлопнулись двери, Шимен прошептал:
— Слышал?
— Температура у тебя нормальная.
— Да я не про температуру, а про птицу…
— Все равно стану, — я и не думал сдаваться. — Ты будешь, Шимен, лежать на католическом кладбище, а я — взмою над тобой и зальюсь жаворонком.
— Глупости.
Мне снилось, будто я на самом деле стал птицей, будто парю в безоблачном небе над базаром и лавкой, над синагогой и кладбищем, местечковые мальчишки палят в меня из рогатки, а дылда Пейсах, ученик балагулы Цодика, кричит:
— Даниил!.. Не задавайся! Не то мы тебе сейчас покажем. Куда летишь, дурак?
Но я взмываю все выше и выше, к самому солнцу, оно обжигает мои крылья, но они не горят, только отливают черным праздничным блеском, как сапоги господина офицера, и вот уже я рею над райскими кущами, и кущи эти так похожи на сад доктора Иохельсона, только яблони повыше, и свисают с них не антоновки, не ранеты, а золотые слитки, и стая ангелов кружит над ними, и садится на ветки, и я сажусь, и ангелы заводят со мной разговор на своем небесном языке о разных разностях, расспрашивают, кто я такой и откуда, и я рассказываю им про тюрьму и богадельню, про моего первого учителя господина Дамского и опекуна-могильщика, про доктора Иохельсона и его сына Шимена, который не верит, что человек может стать птицей, и ангелы слушают, раскрыв свои непорочные рты, и диву даются, а один даже начинает всхлипывать, и слезы его, как капли дождя, падают вниз, на далекую землю, которую я никогда больше не увижу.
