— Где он?
— На чердаке. Спит.
Я прислушался. Слышно было, как по лестнице на чердак медленно поднимаются полицейский, Элиазар и бабушка. Ее я узнал по кашлю. Уж очень странно старуха кашляет, как будто курица кудахчет. Ну чего она поперлась наверх? А еще на сердце жалуется! Ничего у нее не болит.
— Ты что-нибудь натворил? — спросил я у Пранаса, вылезшего из-под рваного полушубка.
— Часового убил, — ответил Пранас.
Полицейский налег плечом на дверь, и на чердак ввалились Элиазар и бабушка.
— Пранас Семашка! — объявил полицейский. — Следуй за мной!
— А в чем дело? — на ломаном литовском языке спросила бабушка. — Он кого-нибудь убил?
— Часового, — сказал я.
— Помолчи, Даниил!
— Живо, сопляк, — прикрикнул на Пранаса полицейский. — Ты их, сукин сын, больше не слушай. Сманили недотепу в город, а мать дома убивается.
— Кто сманил? — напыжилась бабушка.
— Вы!
— Опять мы! — не сдержалась старуха. — Мы бунтовщики, мы — подстрекатели, мы — воры, мы — жулики, мы — богатеи, мы — вашего Христа распяли, мы — в мацу кровь подливаем, мы — спаиваем, сманиваем, обманываем, грабим… Не будь полиции, мы давно бы правили миром!
Давно я не видел бабушку в таком волнении. Она как будто куда-то спешила и боялась опоздать.
— Три дня бы тебе есть не давать, в следующий раз знал бы, как из дому сбегать, — сказал полицейский Пранасу.
Я долго глядел им вслед, буравя их спины растерянным взглядом. Теперь уж я не сомневался, что Пранас станет полицейским. Тогда никто не сможет прийти за ним на чердак и забрать его, никто не отправит его в местечко в то время, когда ему позарез надо быть в городе. Когда он наденет полицейскую фуражку с околышем, он без всякого разрешения попадет к отцу в тюрьму, перед ним распахнутся все ворота. Может, Пранас и мне поможет стать полицейским. Я буду для некрещеных, а он — для крещеных. Не знаю, может ли в мире что-нибудь изменить портной, могильщик, часовщик или шорник, но полицейский — может. Если бы на свете были одни полицейские, никто не буянил бы, никто не выходил бы на улицу со знаменем, никто никого бы не грабил и не убивал, а главное — все тюрьмы пустовали бы.
Бабушка выпила какие-то мутные капли и сказала:
— Кажется, мы ничего не забыли. Уколы для полицейской внучки взяли, бритву для Дамского получили, у Элиазара погостили. Можно, пожалуй, возвращаться.
— А как же отец? — встревожился я.
— Скоро он сам вернется, — сказала бабушка.
— Через три года, — во мне что-то зазвенело, как оброненный стакан, и рассыпалось на мелкие осколки.
