На пятый год обучения я уже понял, что истинная Красота не вокруг нас, а внутри. Я перестал слепо срисовывать силуэты людей, животных и зданий и пошел по пути Отрешенности, которым вел меня мой наставник. Сейчас мне трудно вспомнить, что грезилось мне в бессонные ночи, когда после долгого поста, в комнате, окутанной дымом курений, я лежал в одиночестве, широко раскрыв глаза в полной темноте. И вот однажды я увидел свою Картину.
Она переливалась оттенками голубого цвета, каких не бывает на земле, но я не зря учился и после долгих мук нашел такую краску. Моя кисть, как сумасшедшая белка, носилась по холсту: я пытался остановить видение, ускользающее в мир грез.
— Что ты изобразил на своей картине? — спросила я. Рассказ Готто меня взволновал до глубины души; я чувствовала холод в руках и жар на щеках.
— Терпение, Шайса, я же просил: терпение! И вот настал день, когда на полотно был положен последний мазок. На следующий день, я на нетвердых ногах спустился в залу, где были выставлены моя и другие Картины. Я так волновался, что в глазах стоял туман — немудрено, ведь мне только исполнилось шестнадцать, а посмотреть на мою Картину собрался весь город! Высокий старик с серебряной бородой — Глава школы — взмахнул рукой, и с картин упали белые покровы. Все полотна были прекрасны, но люди единым порывом устремились туда, где сияли неземным светом голубые глаза.
Я вскрикнула, уже не пытаясь скрыть свое смятение. Сердце мое едва не выпрыгивало из груди. Готто пристально посмотрел на меня.
— Да, Шайса. В ту ночь мне привиделась дева с голубыми глазами, так похожими на твои. Свет исходил от всего ее существа, от сияющих одежд и прекрасного лица. Даже жалкий отблеск этого света, который мне удалось передать на холсте, привел в восторг целый город. Меня посвятили в Художники, я вкушал первые плоды славы; картина же заняла достойное место в Храме искусства. Но признаюсь, я так и не смог взяться за новую работу; голубые глаза словно приворожили меня, и чуть ли не каждый вечер, забывая о развлечениях, излюбленных молодыми людьми, я приходил в Храм и подолгу простаивал перед картиной.
Однажды я явился туда, когда все посетители уже разошлись. Ночь спустилась над городом — иссиня-черная, как бывает только в Фолесо, — и пылинки тихо кружились в лунном луче, льющемся из узкого окна. Я шел неслышно — в Фолесо на ногах носят мягкие сандалии. Ваши кожаные сапоги гремели бы по мостовым, как лошадиные подковы! Вдруг я услышал странный звук. Вбежав в залу, где висела моя картина, я увидел, что полотна больше нет! Обрезки холста, залитые водой, были разбросаны красочными пятнами по каменному полу, а какой-то человек кромсал и кромсал ножом остальное. Я вскрикнул и бросился к преступнику. Капюшон упал с ее головы, и я увидел, что это женщина, красивая, голубоглазая, средних лет. Я схватил ее за одежду, но, прошептав непонятные слова, незнакомка исчезла, как будто ее и не было. В моих руках остались только голубой плащ и обрезки картины на полу.
