Теперь, конечно, в дьявола я не верю и знаю, что в мои годы это в достаточной мере естественно, но от этого не легче.
Вся моя душа волнуется и не может понять, зачем такое чистое, такое в сущности прекрасное чувство, как любовь, так неразрывно связано с чисто физиологическим отправлением. Не хочу я этому верить, не могу, не желаю, не желаю, — понимаешь…
И тем не менее это верно. Что же после этого я? Животное, чей-то раб, которого господин может заставить сделать какую угодно мерзость, бедняк, да бедняк такой же, как и последний воришка; он, может быть, и знает, что воровать нехорошо, а при случае уворует…
Испугавшись своего порыва, Припасов вдруг замолчал, потом сказал другим, тихим голосом:
— Дай, брат, папиросочку.
Бережнов подал ему папиросу и, подойдя, услыхал шедший от Сергея лёгкий запах спирта.
— Ты кажется водку пил? — несмело спросил он.
— Да, так, малость потянул из бутылки перед ужином. Это ничего, пустяки! Алкоголика из меня не выйдет, не бойся. Захотел выпил, не захотел — не выпил, а там… захотел не захотел, рано или поздно подчинишься неизвестно кому и неизвестно почему…
— Мне кажется, что ты обо всём этом стал так усиленно думать потому, что совсем перестал работать. Ты бы каждый день решал десятка два задач, вот бы тебе и легче было.
— Пробовал. Не могу. Всё из рук валится…
— Но ведь тебя исключат из гимназии.
— Это я знаю, да я и сам собираюсь уходить, надоела мне эта канитель до смерти.
— Куда же ты уйдёшь?
— Да хоть бы в кавалерийское училище, благо шесть классов окончены.
— Н-ну…
— Что ну… Разве там люди хуже нас с тобой?
— А Соня?
— Что Соня?
— Как же ты с ней расстанешься?
Припасов ничего не ответил, только засопел носом и покраснел.
— Может быть и чувство твоё к ней уже ушло?
— Прости, брат, но это не твоего ума дело, — сказал Сергей и вздохнул так, что огонь на лампе дрогнул. — Ты, видишь ли, ангел, а не человек, а я совсем противоположное. Поэтому ты меня не поймёшь, и говорить об этом я не люблю, но раз ты задел за эту больную струну, она уже не может не звучать. Дело в том, что чувство не ушло, а разгорелось так, что может и меня, и её сжечь. Да… Конечно, уезжать тяжко, но это нужно, иначе в один прекрасный день улетит и последняя порядочность… Не знаю я, ничего не знаю…
Бережнов почти не слушал его, глядя на бледное лицо и блестевшие глаза Сергея, думал:
«Что-то с ним происходит скверное, действительно малопонятное. Постоянно употребляет загадочные сравнения, заикается, останавливается на полуслове, волнуется».
