— Тебе жаль Равенского? — спросила я однажды Зину после урока словесности.
— Ну, конечно, жаль. Хочешь ветчины?
Я ничего не ответила и, отпросившись у классной дамы, ушла домой. Вечером я заперлась у себя в комнате и плакала, потом пробовала молиться и не могла.
Перед масленой мы подали ему тетрадки с новым домашним сочинением. На второй неделе поста педель Василий принёс эти тетрадки исправленными и сказал, что Равенский со всей семьёй уехал в Крым.
Я растерялась и машинально перелистывала своё сочинение. Отметки не было, а только в конце стояло: «Хорошо, очень хорошо!..»
Начальница объявила, что до самых экзаменов у нас будет преподавать словесность Козликов. Боже мой, что это были за уроки! Мы без конца и устно и письменно разбирали поступки Онегина и Татьяны и… только. Говорил Козликов как сквозь сон, и в классе видимо очень скучал. Я начала получать у него семёрки, и это меня нисколько не огорчало.
Я жила в самой себе, кроме Зины ни с кем не говорила, и всё будто чего-то ждала. Мама хотела пригласить доктора по нервным болезням, но я отказалась наотрез. В это время мне бывало смешно только от сознания, до какой степени нечутки все близкие мне люди. Они искали причины моей тоски и в переутомлении, и в плохом питании, и в простуде, но только не в том, что я на восемнадцатом году моей жизни могла серьёзно любить и мучиться. И мама и тёти были убеждены, что я живу точно такою же жизнью, какою жили и они в мои годы, забывая, что с тех пор прошло четверть века, и люди очень изменились.
Незадолго перед Пасхой, когда уже таяло, и поговаривали об экзаменах, я пришла в гимназию с невыносимой головной болью, — не хотелось оставаться дома и разговаривать с мамой. Был конец большой перемены. Звонок трещал особенно резко и назойливо. Сотни голосов гудели в коридорах. Я, закрыв от боли глаза, сидела не двигаясь на своём месте. Мои уши вдруг услыхали, как встал весь класс. Инстинктивно я вскочила сама и открыла глаза. В дверях стояла начальница и, ударяя себя по левой руке свёрнутой в трубочку бумагой, говорила:
— Mesdames, вместо четвёртого урока будет панихида. Вчера скончался в Ялте Николай Иванович Равенский. Идите в зал, только без шума и попарно.
Начальница вдруг покачнулась, покачнулись и двинулись куда-то в сторону окна и кафедра, а белые стены стали голубыми. В ногах у меня сладко заныло, а потом кругом наступила темнота.
Я очнулась в учительской. Две классные дамы суетились, расстёгивая мой корсет. Горничная Даша держала в руках графин. Голова у меня была мокрая. Начальница, с перепуганным лицом, стояла сбоку. Заметив, что я уже открыла глаза, она быстро заговорила:
