— Здесь такой народ всё лежит, что за ними усмотреть невозможно. Вот в третьей камере Золотаренко сидит и сидит, и никак его невозможно выписать.
Доктор что-то проворчал и вошёл в камеру N 3.
Два матроса в серых халатах вытянулись по краям столика, на котором стояла шашечная доска с морскими камешками вместо шашек.
— Ну, Золотаренко, как твоё ухо?
— Чего изволите, ваше высокоблагородие?
— Ухо твоё как, спрашиваю? — громче повторил доктор.
— Так что — болить, и вроде шума у голове делается.
Доктор вынул инструменты и минут пять осматривал ухо.
— Странно, от чего же ему болеть, а мне вот кажется, что тебе на выписку пора.
— Симулянт он, и больше ничего, — проговорил фельдшер и брезгливо искривился.
— Никак нет, — ответил Золотаренко и вытянулся ещё больше.
— А ты разве знаешь, что такое симулянт? — спросил доктор.
— Тошно так, — это, который воду с мылом льёть.
— А ты не пил?
— Никак нет, не пил.
Доктор улыбнулся и начал осматривать второго матроса с жёлтым как у малайца лицом. У него была перемежающаяся лихорадка. Больной, лежавший в следующей камере, спал ничком и сильно храпел.
— Ну, его и будить не стоит, это по части Николая Федосеевича, — сказал доктор, взглянув на табличку над койкой. — Беда с этой палатой. Кто ею заведует, никак не разберёшь. Кого я должен осматривать, а кого не должен?.. — добавил он и, вздохнув, прошёл в последнюю самую большую камеру.
На табличке, укреплённой над единственной стоявшей здесь койкой, было написано «Степан Макаренко», но, вместо новобранца с детским лицом, лежал необыкновенно худой, точно высушенный, человек, обросший чёрной бородой и с запёкшимися губами. Только по глазам и видно было, что это не труп.
Он всё просил воздуху и чтобы койку передвинуть к самому окну, в котором открыли крохотную форточку.
— Ну что, Макаренко, как себя сегодня чувствуешь? — спросил доктор.
Степан силился что-то прошептать, растягивая какое-то слово по слогам.
— Ва-аше… ародие, суд мне, когда бу… удет?
— Суда не будет, не будет совсем. Домой поедешь, — в отпуск.
— Скоро?
— Скоро, через неделю. А вот всё-таки скажи ты мне, молодчинище, чего тебя дёрнуло бежать, да ещё вплавь? Простудиться-то легко, а поправляться трудно.
— Бо-олен я, болезнь очень…
— Да что ты теперь болен, это я знаю, а когда здоров был, тогда зачем бежал, спрашиваю?
Степан несколько секунд ловил ртом воздух, потом снова послышались хрипящие звуки, из которых можно было только разобрать:
— Болен… желал-олось очень…
