Не помню хорошо, каким образом, должно быть, со страшною силой, я запустил пюпитр в голову Арины. Она упала навзничь, и из-под её чепчика тоненькой, чёрной струйкой побежала кровь. Дальнейшие обстоятельства совсем перепутались теперь в моей памяти. Знаю, что Арина осталась жива, но лежала несколько недель в больнице. Меня не арестовали, но я два раза был у следователя, и он ничего не мог от меня добиться. Я немного пришёл в себя только, когда меня привезли в психиатрическое отделение. Комната моя помещалась совсем отдельно, на той половине, где содержались тихие. По ночам было страшно, и через потолок слышался иногда чей-то плач, негромкий, но безнадёжный такой. Шаги больных и служителей тоже меня мучили. Должно быть, через всё здание тянулся длинный коридор, выкрашенный серой масляной краской. Освещался он только тремя высоко подвешенными, коптившими всегда лампами, и пахло в нём сырыми дровами и тряпками. Когда с другого конца этого коридора кто-нибудь идёт, то никак не поймёшь, что за шум, точно в воздухе на тебя надвигается что-то. Передумал я за это время много. Меня почти не трогали и выпустили через два месяца, но под суд я почему-то не попал.
Я снова поселился на заводе, но работать по прежнему уже не мог. Поздняков очень скоро в вежливой форме предложил мне уехать и полечиться. Прощаясь, он захотел, кажется, свеликодушничать, если только его машинная душа могла быть способной на это чувство. Кроме следовавшего мне жалованья, он мне вручил ещё четырнадцать рублей и тридцать две копейки на билет третьего класса до Севастополя; я не взял их и поехал во втором. Вот теперь гуляю по Ялте и ищу службы, не служить же мне всё время в этом шантанном оркестре. А, впрочем, только тут и место. Недобросовестно теперь предлагать себя в работники. Со стороны я, должно быть, похож на пса с перебитыми ногами. Волочит он их и старается куда-то уйти, а куда — и сам не знает, и до тех пор лезет, пока его трамвай или извозчик не переедет…
Знаете, какая самая ужасная мука для человека, — это потерять волю… Нет у меня её даже настолько, чтобы всунуть голову в верёвку… А так вот пивка попьёшь, поплывут кругом все эти господа, кипарисы и столики, — и легче.
— Нет, вы вдумайтесь: отнять всё, посадить меня, так любившего серьёзную музыку, в этот оркестр и сделать так, что ни я сам себе и никто другой не в состоянии, не в силах теперь помочь…
Фёдор Фёдорович замолчал, допил пиво, расплатился и закурил папиросу.
