Развивалась Любочка быстро. В полтора года она уже говорила и знала, в какой книге, из стоявших у меня в шкафу, какие картинки. Когда я играл на скрипке, она сидела не двигаясь, и слушала с таким же самым выражением личика как и Зина. Я никогда не говорил об её способностях и развитии, боясь увидеть снисходительную улыбку. Хотелось мне, чтобы Любочка была и здоровой, и проводила летом и весной целые дни на воздухе. Таким местом во всём городе был только бульвар. Я посылал её туда каждое утро с Ариной, которая брала с собой ещё завтрак, гармонию и кота Ваньку, — как она говорила «для весёлости». С завода я заходил за ними сам. Иногда возле Любочки я издали замечал фигуру тёщи и замедлял шаги, чтобы дать ей время уйти. Жизнь посветлела. Я завёл даже несколько знакомств и стал играть на скрипке. В начале июня Любочке должно было окончиться два года. По дороге на бульвар я купил ей игрушечного медведя. Было очень жарко, но я шёл быстро и улыбался при мысли, как Любочка обрадуется неожиданному подарку, — с утра она была скучной. На той скамейке, где они всегда сидели, никого не было, я подумал, что они возле фонтана, но и там их не было. Возле будки квасника, я вдруг увидел Арину. Она держала Любочку на левой руке, а правой поила её из жестяной кружки квасом, — этой ужасной настойкой непереваренной воды на корках зацветшего хлеба, в которой плавает лёд, собранный весною на улицах. Таким мне всегда представлялся квас, который продают в этих будках, и казалось ещё, что от этой жидкости должно непременно пахнуть мокрой кожей. Я бросился вперёд и вырвал Любочку из рук Арины.
— Что вы, барин, что вы… — залепетала она.
— Как ты смеешь давать ей всякую гадость?
— Вы, барин, не тревожьтесь, я допить ей только дала.
— Ну хорошо… сию минуту домой.
Руки у меня тряслись, и, должно быть, я был страшен. Арина всю дорогу моргала глазами и оглядывалась, точно собиралась убежать в сторону. Дома я сейчас же достал из письменного стола и швырнул ей паспорт и деньги. Она попросилась только переночевать. Я махнул рукой и ничего не ответил. После обеда Любочка стала вялой и грустной, а к вечеру у неё сделался жар, и она без умолку говорила, в горле у неё немного хрипело. Я сам уложил её спать и не отходил от постели. В одиннадцать часов Любочка стала метаться, а потом вскочила и села.
— Папа, болит у меня головка, болит… — голос был сдавленный. — Водички мне дай.
Я подал чуть тёплого чаю.
