Головка, похожая и на зверька и на Кавальери, приветливо закивала, а глаза всё смотрят серьёзно, и так много в них надежды на что-то хорошее, давно дорогое.
Поднялись в ответ фуражки. Быстрее понеслись вагоны. Уже видны только три красные точки, да слышится шипение сразу открытых продувательных кранов двух паровозов. Стелются по земле клочья белого пара.
А потом — и ничего нет. Начальник депо ушёл пить чай. Ушли вслед за поездом и провожавшие. И когда каждый из них делал вперёд один шаг, последний вагон и та, которая в нём уехала, уносились на пятнадцать-двадцать саженей дальше.
* * *
Уютно в купе. Чуть покачивается пламя свечи. Коричневая, непроницаемая шторка на окне опущена.
«А-а-а-а!..» — поют где-то под полом колёса, точно убаюкивают. К северу несётся поезд, но там будет теплее, и жизнь, может, наступит иная. Не хочется верить, что вместо счастья и там охватит лишь плохая его подделка.
Тёмные глаза машинально глядят в одну точку, и в них видны бегущие в беспорядке мысли.
Не жаль тех людей, которые остались.
Каждый день, гуляя, она встречала хоть одного из них. По дороге до бульвара много говорилось. Она всегда знала, о чём кто начнёт рассказывать, и это было скучно.
Если, против ожидания, произносились даже совсем новые фразы, то всё же в каждой из них её уши слышали старую, хотя и не договорённую: «Как бы я желал, чтобы ты, рано или поздно, принадлежала одному мне и никому другому»…
И это нужно было слушать всякий день, и нельзя было сердиться, потому что произносивший не мог и не умел желать иначе и иного.
И так относились старые и молодые, холостые и женатые.
Иногда ей казалось, что она отмечена каким-то особым, оригинальным клеймом, и всякий новый человек прежде всего обращает внимание на это клеймо, а потом уже, и далеко не всегда, на неё самое. Точно сговорились все, и никто, решительно никто, кроме матери не хотел думать о том, что она, а не её красота, может быть в дурном расположении духа, может быть нездорова, может думать ещё о чём-нибудь, кроме своей внешности.
Удивительнее всего было, что и женщины, и девушки, встречаясь с нею, особенно долго удерживали свой взгляд на её лице, и потом этот взгляд молчаливо говорил: «Ты слишком хороша, и тот, которого я люблю, может легко тобою увлечься, а потому я никогда не могу быть твоим другом и не желаю знать и сочувствовать тому, что тебя печалит и радует».
И нужно было оставаться всегда одной, одной… Получалось болезненное чувство, похожее на переутомление.
