— Всё будет зависеть от того, что станут говорить на суде обвиняемый и потерпевший. Иногда, чтобы спасти не преступника, а глупца, совершившего однако деяние, которое точно может быть квалифицуруемо законом, — приходится обвинять очень горячо, — так сказать запрашивать непомерную цену, и тогда судьи инстинктивно или сбавят наказание чуть ли не на две трети, или совсем оправдают. Это, батенька мой, огромная, хотя и невидимая драма, и корень её в том, что все условия существования человека на земном шаре сами по себе драматичны. Ведь счастье и отдельного человека, и государства никогда не бывает хроническим, а только периодическим. Впрочем, всё это философия, от которой болит голова. Да, да… А дело Корзинкина пойдёт, вероятно, на той неделе…
В передней позвонили.
Пришёл ещё городской судья Дравостицкий, очень худой, уже пожилой человек, с большими ласковыми глазами.
Воротник его сорочки казался слишком широким, — видна была вся шея, поросшая жидкими рыжими волосами. Разговаривая, он поворачивал голову то вправо, то влево и мягко улыбался.
— Да, и я хотел бы, чтобы война скорее окончилась, мне ведь осталось только полтора года до амурской пенсии, а потом и на отдых можно…
— А в самом деле, Николай Николаевич, сколько времени вы здесь прослужили? — спросил помощник прокурора.
— Да вот девятый пошёл, да в России я десять прослужил. Мне уж сорок три года…
Леонтьев посмотрел на судью и удивился: ему можно было дать не сорок три года, а шестьдесят.
— Вы ведь холостой, ну и ехали бы себе в Европу дослуживать пенсию нормальным порядком. Зачем вам деньги? — снова сказал помощник прокурора.
— Как зачем, я содержу мать, брата-студента, высылаю в Петербург племяннице… — и судья застенчиво, и с каким-то недоумением, улыбнулся.
В тоне голоса этого человека ясно было слышно, что ему совершенно неизвестно и непонятно, как это можно жить для себя, а не для других. Его хорошие, детские глаза говорили, что он исстрадался, но никогда не написал ни одного приговора не по чистой совести.
Леонтьев захотел поговорить с судьёй и спросил:
— Вот вы, так сказать, старожил… Не правда ли, здесь нравы гораздо грубее, чем в России?
— Нет, нет, не скажу этого, — мягко выговорил Дравостицкий. — Люди везде одинаковы, только им здесь тяжелее живётся, ну они это и вымещают друг на друге, — менее развитые на более развитых…
Вошёл лакей и принёс на подносе три стакана чаю и сухари. В передней снова протрещал звонок.
