А дальше как обычно идут вопросы без ответов. Если красные оставили город, то зачем белым его потом обстреливать? Откуда взялись те, за кем побежала в финале Клавдия Вавилова, бросив на семью Магазанник своё дитя? Да и сама комиссар ведёт себя в последней сцене слишком импульсивно, а кормя малыша грудью, она зачем-то даёт ему наставления, которые младенец в пелёнках никак не может усвоить. Думаю, что женщина-комиссар принять решение оставить ребёнка чужим людям могла бы, но действовать так сразу и не думая — никогда.
В фильме есть отдельная тема — религия. Например, с какой картины начинается фильм? Степь, католическая статуя богоматери и колыбельная. А мимо едут всадники без знаков различия, попробуй пойми — красные это или белые. Далее по ходу фильма периодически в тему и не в тему раздаётся колокольный звон.
Большое недоумение вызвали совершенно немотивированные сюжетом сцены с церковью и священник, который снимает шляпу перед матерью-комиссаром. Во-первых, если дело происходит в местечке, то есть месте компактного проживания евреев, там логично было бы быть синагогам, а не католическим церквям. Во-вторых, зачем мать-комиссар могла потащить ребёнка в церковь? Крестить? Но это же абсурд! А если просто мимо проходила и крестить не собиралась, то какое тут может быть почтение со стороны священника, который почему-то снимает перед ней шляпу? Или он вообще матерей мало видел? Но тогда рожала почти каждая. А к незаконным детям отношение было всем известно какое. И далее — почему церковь то целая, то разрушенная? Или руины церкви — проекция в будущее, как и сцена, где евреи с жёлтыми звёздами идут к крематорию? А может, вообще ничего такого не хотел сказать режиссёр? Просто молодая мамаша решила прогуляться с новорожденным по городу в платочке, случайно забрела в руины, которые случайно оказались немного похожими на церковные... Тут сложно ответить однозначно, потому что разгадывание подобных шарад сродни гаданию на кофейной гуще, так что символизм, который за этим стоит, переводить на нормальный язык можно лишь с известной долей предположительности (всегда можно отвертеться, что “не то имелось в виду”).
Идеологический посыл
Однако несмотря на символистскую сложность, весь фильм укладывается в довольно тупую схему “Зло” и “жертвы”, война и семейка обывателей. Режиссёр сначала показал сцену счастливого купания матерью своих детей, но потом мимо проезжает пушка, и голые дети выстраиваются с мрачными лицами только для того, чтобы проводить эту пушку взглядом. При этом режиссёр зачем-то сделал так, чтобы через пушку были видны именно интимные органы детей. Зачем? Чтобы никто не сомневался, что мальчики обрезаны? Да и вообще, как дети с мамой по одному стуку определили, что едет пушка, на которую надо срочно посмотреть? Откуда у маленьких детей (сами они при этом с радостью играют в войну) такое мрачное отношение к пушке, о назначении которой им скорее всего даже неизвестно? По всей видимости, режиссёр таким топорным методом пытается показать, что, с одной стороны, есть миленькие и хорошенькие детки, идиллия семейной жизни, а с другой — война, которая может разрезать жизнь этих детей на части. Причём в фильме намеренно смешаны Гражданская и Вторая мировая. Зачем? Чтобы показать, что евреи такие бедные жертвы, которых никто не любит и не жалеет и потому все готовы убить? Именно об этом говорит Ефим Магазанник. В “неполживых и рукопожатных” кругах в такую ненависть всего мира к бедным евреям принято верить так же, как в бредни Солженицына. Там Советскую власть принято изображать столь же людоедской в отношении евреев, как и Гитлера, а противодействие политике Израиля, направленной на геноцид палестинцев, приравнивать чуть ли не к Освенциму. Но когда установку “евреи самый несчастный на свете народ, а вы — последние сволочи, если с этим не согласны” преподносят широкой публике, то это встречает понимание у немцев и части других европейцев, которые чувствуют себя немного виноватыми за преступления нацизма (кстати, поэтому у фильма столько премий в ГДР и ФРГ). Но вот у русских, что в советское время, что сейчас, такой подход может вызвать только раздражение. И дело не в том, что русским свойственен какой-то исконно присущий антисемитизм, а в том, что русские во времена Великой Отечественной войны тоже очень сильно пострадали от нацизма, война прошла через каждую семью, кроме того, в советской культуре было как-то не принято подчёркивать горе при помощи истерики, наоборот, считалось, что истинное горе безмолвно. На фоне этого истерики, претендующие на некоторую исключительную несчастность, могли вызывать лишь жалостливое презрение. В таком контексте неудивительно, что некоторые деятели кино даже увидели в фильме провокацию, направленную против евреев. Хотя, конечно, режиссёр никакой провокации сознательно не готовил, просто мыслил логикой “рукопожатных” кругов. А если режиссёр мыслит такой логикой — то кто он есть, как не антисоветчик? Причём даже не “честный”, то есть прямо и откровенно противопоставляющий себя Советской власти, как некоторые диссиденты, а такой, который взял у этой самой власти денег, состряпал антисоветское по сути кино с апологетикой испуганного социальными катаклизмами мелкого буржуа (ведь Ефим Магазанник во всех смыслах именно такой типаж) и после этого стал строить из себя невинную жертву, хотя ему всего-то запретили заниматься такой идеологически ненейтральной отраслью как кино, а не сослали на Колыму за растрату средств в особо крупных размерах.
