— Да, да, устал! Потопить линкор, потерять счет глубинным бомбам, которыми нас забрасывали, бесконечно долго трястись в холодном и неудобном самолете… Да, я устал! Если бы вы сами побыли в моем положении, когда обстановка вынудила меня целых девять часов прятаться за песчаным шельфом…
В суровом взгляде, нагонявшем страх на многих, а сейчас и на меня, когда я сообразил, что повел себя глупо, появилось удивление.
— Что вы сказали?! При чем тут шельф? В донесении о нем не говорится ни слова.
Я доложил командующему о тяжелом испытании, которое пришлось выдержать «Форели», и о том, как я решил воспользоваться возвышенностью морского дна для защиты. Должен признаться, я умышленно растянул доклад в надежде, что за это время он забудет о моей вспышке.
— Вы должны извинить меня, Пэйс, — сказал командующий, как только я замолчал. — В первые минуты я решил, что вижу перед собой офицера, каких перевидел немало, — хорошего боевого офицера, правда, несколько травмированного постоянным нервным напряжением. Для выполнения задания, которое я имею в виду, в моем списке было три командира подводных лодок, однако потопленный вами линкор и то, что вы рассказали, перевешивает чашу весов в вашу пользу.
Он впервые улыбнулся краешками губ. Прекрасный командир времен первой мировой войны, командующий понимал, что есть предел в обращении с подводником, что перегнуть палку — значит сделать его легкой добычей противника.
Командующий откинулся на спинку кресла.
— Об этом задании известно лишь двоим, и я скажу вам, кто они: я да начальник разведывательного управления военно-морских сил, и теперь о нем будете знать и вы. Знал еще один человек, но его уже нет в живых, об этом позаботилось гестапо. Должен сказать, что исход войны на море может зависеть от успешного выполнения этого задания.
Он нажал кнопку звонка, приказал вошедшему адъютанту попросить начальника разведывательного управления и погрузился в молчание, не сводя с меня внимательного взгляда, словно пытаясь найти скрытые слабости в выбранном им инструменте.
В кабинет вошел морской офицер, тоже сурового вида, но с какими-то печальными глазами, и я торопливо поднялся.
— Хэлло, Питер, — поздоровался он с командующим тоном переутомленного мировой сумятицей дипломата, уже переставшего удивляться человеческой жестокости и при каждом ее новом проявлении, способного испытывать одну лишь скорбь. Это не помешало ему скользнуть по мне испытующим, острым, как скальпель, взглядом.
