я впервые в жизни почувствовал близость счастья единственности случившегося, вечно с тех пор живущего в памяти, вечно вопящего о приглашении не на казнь, а к жизни… это бабочка случайности влетела на крылышках потрепанных страничек сквозь заледенелое стекло прямо в одинокую мою душу… плевать мне уже было на директора, на школу, на ругань предков, на зависть к первобытным пацанам, самолично добывавшим огонь, дурея от похоти, бегавшим в лесных дебрях за девками и, слава богу, еще не знавшим ежедневных хождений в ненавистную школу…
Г.П. и Михал Адамыч увлеченно говорили обо всем на свете… впрочем, это был у них не содержательный разговор, даже не ритуальное, как у рыб или у птиц, предбрачное игровое общение, а спокойное любование тем, что только им двоим открылось, — той самой, что и у меня в зимнем автобусе, близостью счастья единственности случившегося… они были, на зависть мне, похожи на людей, всю жизнь готовых не пить, не есть, не спать — лишь бы завороженно любоваться колдовскою лунной дорожкой, осветившей разливанную тьму одиноких их жизней.
Пришлось мне сделать вид самца, положившего залитый глаз на жирафоподобную телку Михал Адамыча… он-то, думаю, топчась с ней в танго, ладно — ну что ему я, без пяти минут сгинувший куда-то в тартарары?.. ему простительно, пусть флиртует… а Г.П.? — для нее я мгновенно перестал существовать, как будто меня сроду не было и нет… какой я ни подлец и ни авантюрист, но это чертовски обидно, пропади все оно пропадом… хоть и отдалась она мне со страстным отчаянием, — как в бездну кинулась, — хоть втрескалась, но я всегда чуял, всегда знал, что трезво считаюсь ею временным подарочком судьбы, готовым в любую минуту сорваться с места и улететь подальше от бабьего лета дамской жизни… переубедить в этом Г.П. было невозможно… самое интересное — она оказалась права, а не я… вот что такое, оказывается, жутковатое величие женской интуиции…
Должно быть, тогда, в танго кабацком, вовсе не случайно нахлынули на меня мысли о Марусе и о странности наших отношений.
В тот последний вечер Г.П., удивившись, спросила: «С чего это вы, Володенька, сегодня такой кислый, да и цвет лица у вас землист?.. что-нибудь случилось?..»
«Хреново, дорогая, на душе… так и давит, так и давит маята какая-то захребетная — никуда от нее не денешься».
Попросил коньяку, глотнул, смешав его с «шампанзе», с трудом чем-то подавился, словно бы не нужна уже была мне хаванина даже для продолжения существования — не то что ради застольного кайфа.
