- Вы возвышаете меня до равного себе личной ненавистью? Это очень трогательно, большая честь для меня, и я это очень ценю, - с веселостью фарфорового болванчика ответил Литтл-Майджес, - Но позвольте, я объяснюсь. Обстоятельства изменились. Не так давно я действительно пошел у вас на поводу и вел корабль днем на запад, менял курс на нужный мне каждый раз, когда вы засыпали. В результате я запутался хуже, чем если бы стал двоеженцем. Кстати, самый дурацкий грех из возможных, вы не находите? Так вот, в результате мы заплутали, высадились там, где высаживаться не следовало бы, и теперь - неприятный сюрприз: среди нас один зачумленный. Чума – значит заболевают все, выживает половина или четверть. Теперь представьте: выжившие в цинге и бредят, им и паруса как следует не выставить, а они у берега какой-нибудь богом забытой Сильвании. Что им, зимовать под елкой? Нет, мы пойдем домой, мы пойдем строго на восток. Я это делаю для той четверти, которая выживет, понимаете меня? Мне было бы очень неприятно лишиться состояния и целостности шейных позвонков, но теперь обстоятельства позволяют мне проявить в полной мере присущую мне отвагу и пренебречь вашим мнением.
Лорд Финдли замолчал и некоторое время смотрел с ненавистью в пространство перед собой. Перед его глазами встал майский день шестьдесят пятого, когда он последним выходил из дома, чтобы ехать в северные пригороды, где, как считалось, воздух был здоровее. Впереди него, держа платки у лиц, шли обе его ныне покойные кузины, и теперь их бледно-серые платья стояли перед внутренним взором Финдли. Сам он тогда едва достиг двадцатилетия. От порога до ступенек экипажа он смотрел только под ноги, на собственные тощие колени, которые казались ему далекими, чужими и непослушными. Он боялся, что сейчас не выдержит собственного веса. Ему под ноги бросился чумазый ребенок, лет четырех, голубоглазый цыганенок или нищий. Если он выжил, то был теперь в одном возрасте ровесник Майджеса и Пенна. С демоническим визгом и хохотом младенец схватился за полы жюстокора Финдли. В одной руке демонического существа была не то дохлая крыса, не то сгнившее яблоко. Баронет поднял обе руки, чтобы демон не коснулся его рукавов в одной руке была трость, и закричал жутко, протяжно и беспомощно, а потом от отчаяния и ужаса ударил ребенка тростью, чтобы тот оторвался, сгинул, не трогал его больше. Финдли несколько раз облизнул губы и, наконец, спросил:
