Баронесса покраснела. Легко, оказывается, ввергнуть ее в смущение. Подобного эффекта полковник не ожидал. Задавая вопрос, он намеревался только уточнить факт. Да и на фотографии не было, кажется, ничего шокирующего женщину. Поэтому, увидев пунцовую волну стремительно набегающую на щеки и шею баронессы, он задумался — не могла ли какая-нибудь деталь попасть в фокус аппарата. Неприличная деталь!
Детали не было. Да Найгоф и не заметила бы ее. Она увидела себя, только себя, стоявшую у дерева и близоруко разглядывавшую зарубку на сосне. Рука уперлась в ствол, а ноги поднялись на носки. Напряженно поднялись, и оттого вся фигура казалась устремленной к одной труднодоступной цели. Ни грациозности, ни красоты. Если бы она знала, что за ней следят и еще фотографируют! Никогда, никогда не надо забывать о чужих глазах, даже в полном одиночестве.
Полковник протянул ей вторую фотографию. Боже! Стоя на коленях, она ощупывает или разгребает землю. И снова — ни красоты, ни грации. Почти животная откровенность движений.
— Да, — произнесла она машинально. — Здесь убит… — И не подняла глаз на полковника. Оставила их на фотографии, хотя надобности в этом уже не было. Все рассмотрено, все вызывает стыд и отвращение. А вот третий, четвертый, пятый снимок… Она стоит. Просто стоит. Смотрит прямо в объектив. И в глазах пустота. Пустота отчаяния, тупая горечь. Лицо уродливое. Да, уродливое: оказывается, она безобразна, может быть безобразной.
— На встречу с покойником вряд ли вы надеялись, — размышлял в это время полковник. — Но зачем потребовались такие усилия, чтобы проникнуть в преисподнюю? — Он намекал на снимок, где Найгоф пальцами и перочинным ножом пыталась распороть дерн.
— Да, конечно… — согласилась она. И с каким-то виноватым видом положила фотографии на стол.
— Что-то влекло вас туда?
— Да.
Зазвучали те самые «да», которых ждал полковник в начале беседы и которых было немало еще в лесу, озаренном закатным солнцем.
— Вы сказали, что прощались?
— Да.
— Это только слово? Или за ним скрыт какой-то смысл?
— Для меня, да…
Полковник сложил фотографии, постучал ребром стопки о стол, тихо постучал, не желая мешать Найгоф раздумывать, потом водворил их в папку. Завязывать не стал. И ее отодвинул: папка, видимо, могла еще понадобиться ему.
— Я знаю, что вы расскажете все. Все объясните. — твердо произнес полковник. — И, наверное, рассказ будет интересным, даже оригинальным…
Уверенность контрразведчика покоробила Найгоф. Она слегка усмехнулась, и в этой усмешке проглянуло и пренебрежение и великодушная снисходительность.
