Конечно, Исламбек опять ничего не сказал мне. Я сам догадался: произошел какой-то очень важный разговор и приняты важные решения. Он был все-таки борец. Действие, даже сопряженное с опасностью, зажигало, преображало его. Окружающее теряло значение, отступало.
Когда мы шли через парк Фриденталя и дальше лесом и полем, Исламбек ничего не видел и ничего не слышал. Голова поднята высоко, и сам поднят. В ту минуту он не был заключенным. И я молчал, шагая рядом, не хотел возвращать его в действительность, в затемненный, мертвый Заксенхаузен.
Обновление длилось не час и не два. Утром он вошел в цинкографию таким же высоким и отреченным. Улыбка, правда, не светилась на его губах, и глаза не так уж радостно и задорно горели, как вчера. В них появилось что-то новое, строгое — решимость, что ли. Однако тревога осталась. Даже усилилась, по-моему.
Как всегда, я принялся объяснять ему приемы обработки клише, но он отмахнулся от меня:
— К черту!
Это можно было принять за обычное раздражение. С кем из нас не случалось подобное в первые месяцы лагерной жизни — бросишь в сердцах лопату, выругаешься. Настроение такое, что, кажется, поджег бы весь Заксенхаузен, в морду бы плюнул коменданту, или того лучше — размозжил ему голову той же лопатой. Бывало! Я понимал Исламбека и стал уговаривать — терпи, крепись, а он свое:
— Хватит! Мне эта кислота и ваши цинковые пластины ни к чему…
Сел на табурет и сказал самым серьезным, даже деловым тоном:
— Слушайте, Оскар… Вы можете показать мне Фриденталь?
Я остолбенел. Фриденталь — это линии высокого напряжения, это пулеметы и собаки. Спрашивать, зачем ему понадобился замок, не было смысла. Не ради простого любопытства мой ученик намеревался совершить прогулку по парку и подставить себя под пули часовых. Да что часовых, любой эсэсман имел право разрядить свой пистолет в наши головы.
— Нет, — сказал я. — И не потому, что трушу. Нам не дадут возможности испытать даже собственный страх.
— А рассказать? — спросил Исламбек. — Рассказать вы готовы?
— Да, конечно.
— Уже сегодня, — предупредил он. — У меня очень мало времени.
Я не понял: человек бережет время, которого заключенному дано в избытке. Он догадался о моем недоумении и пояснил:
— Теперь все исчислено днями и даже часами.
Вот почему он так встревожен, подумал я. Ему известны сроки. И даже самые страшные. Неужели кто-то посмел предупредить человека о смерти.
— Хорошо, — согласился я. — Сегодня начнем.
Что я знал? Казалось — все. Даже больше, чем все. Почти с первого дня я находился в Заксенхаузене — мы строили стену Фриденталя и то, что за этой стеной. Но когда пришлось рассказывать, ничего определенного и точного я не мог сообщить. Все догадки и предположения. Кроме денег. Их я делал сам. Готовил клише. А на клише значились фунты стерлингов, кроны, рубли, даже доллары…
