Каким-то
образом этот
разговор
освободил меня,
будто
перестало
действовать
проклятие. Но
еще очень
долго я мог
общаться
только со
"своими".
Теми, кто не
ждал от меня
ежеминутных
проявлений
горя и не считал
меня
бесчувственным
из-за того,
что, едва
похоронив
отца, я был
способен
смеяться и
жадно
поглощать
жареную
картошку.
Теми, кто
понимал.
***
Я
не помню, как
умудрился
закончить
тот семестр.
Меня
охватила
странная
апатия. На
уроки я еще
как-то ходил,
но домашними
заданиями
откровенно
пренебрегал.
Впрочем, меня
жалели,
вытягивали и
даже на
экзаменах
ставили
"выше
ожидаемого"
там, где
ответ
годился
разве что на
"удовлетворительно".
А
я даже не
испытывал
благодарности.
Мне было все
равно.
На
платформе вокзала
Кингс-Кросс
Розье
заставил
меня пообещать,
что я ему
сразу же
напишу. Том
сказал, что
напишет сам
на
магловскую
почту в Хейбридже,
до
востребования.
Потом меня
забрала мама
— она была в
черной
мантии и
траурной
шляпке с
длинной
вуалью, — и мы
отправились
домой через
общественный
камин в дальнем
конце
платформы.
Дом
поверг меня в
оцепенение.
Он
был почти
пуст.
До
этого я
никогда не
осознавал,
какие у нас
огромные
комнаты.
Сейчас в них
почти не осталось
мебели, и они
стояли
чистые,
пустые и гулкие.
Чтобы
расплатиться
с долгами,
мама продала
все, что
можно, от
рояля до всех
своих украшений.
От
библиотеки
остались
только шкафы
да груда
старых
журнальных
подшивок и
потрепанных
книг, из тех,
что никому не
интересны.
Я
мельком
вспомнил, как
когда-то
подарил Тому
"Историю
Хогвартса" XVI
века... Было и
забавно, и
грустно
думать, что
из всех наших
книг уцелело
— по крайней
мере,
досталось
кому-то
близкому, —
только то,
что было
отдано. Все, что
мы хотели
сохранить
для себя,
перешло чужим
людям.
Эльфов
тоже не было —
их продали
вместе с
остальным
имуществом.
Зато собаки
встретили
меня
радостным лаем.
В
доме мы были
с мамой одни —
тетя Мирабел
уехала, а
Принсы,
осознав, что
здесь уже не
извлечешь
никакой
пользы, еще в
мае тихо
перебрались
к каким-то
дальним
родственникам
в Норфолк.
В
первые два
дня после
приезда я
почти все время
спал. На
третий вечер
мы с мамой
устроились в
папином
кабинете —
тоже почти
пустом, — и
принялись
разбирать
бумаги. Как
оказалось,
мама завела
для записи
наших долгов
отдельную
тетрадь. Большая
часть уже
была
зачеркнута,
но некоторые
оставались —
возле цифр
стояли
жирные восклицательные
знаки,
написанные
красными
чернилами.
Положение,
как
выяснилось,
было аховое.
У меня голова
шла кругом от
того, что мы
были должны,
что остались
должны, с кем
расплатились,
у кого и на
каких
условиях
перезаняли. Я
клял себя на
чем свет
стоит, что
уехал в
школу, не
разобравшись
со всем этим.
В результате
все осталось
на маму, а она
никогда в
жизни не
понимала в
деньгах, потому
что привыкла,
что все
решает отец.
Она и сама
этого не
отрицала.
