— Надо тебе заняться чем-нибудь еще, только и всего, — сказала я ему однажды вечером.
— Чем же, к примеру?
— Да, к примеру, хоть на пять минут перестань дуться.
— Ты бы на моем месте еще не так дулась.
— Сама знаю. Что ж, ты всю жизнь и просидишь вот так, сложа руки, надутый и несчастный?
— Так и просижу.
— Ну и пожалуйста, только не надейся, что и я стану около тебя сидеть.
— Я думал, ты меня любишь.
— Люблю.
— Что-то не видать.
— А что, по-твоему, я должна делать?
— Утешай меня. Будь со мной поласковей. Видишь, какой я стал слабенький.
— Вот я тебя утешу, дождешься. Кирпичом по башке. Читал бы книжки.
— Не люблю я читать.
— Ну рисуй.
— Не умею.
— Так, может, научишься шить и вязать?
— Ну ясно, а ты пойдешь в шахту колупать уголь.
— Почему ты не говоришь со мной серьезно?
— Уж куда серьезней…
Он ненавидел свое больное сердце. Станет, бывало, прижмет руку к груди и старательно, с чувством перебирает подряд ругательство за ругательством:
— Подлое сердце, сволочное сердце, растреклятое сердце, дерьмовое сердце…
Как-то вечером мы возвращались из кино — мы смотрели неплохой фильм про известную на весь мир пианистку, неслыханную красавицу, которая вдруг узнала, что скоро умрет от чахотки, — и тут Бенджамен позвал меня к себе поглядеть, как танцуют настоящее испанское фламенко.
— А кто будет танцевать? — удивилась я.
— Честь имею представиться, знаменитый танцор Фердинандо Джоунз.
— Ну ты поосторожней, а то придется тебе отдыхать в уютном уголке на Сент-Джеймском кладбище, — сказала я.
— Знаю, — отозвался он и лихо проскакал по «классам», которые мелом расчертили на тротуаре детишки. — Но имей в виду, один-то раз старик еще способен сплясать.
Представление это пришлось окутать величайшей тайной. Бенджамен выждал, пока отец с матерью уйдут из дому. Знай они, что он затеял, они бы просто рассвирепели. С меня он взял честное слово держать все в секрете, заставил поклясться жизнью моей матери, что я ни одной душе ни слова не скажу, и вечером за руку провел меня в свою комнату. Окно он завесил плотным, темным солдатским одеялом назло всем сплетникам и любителям подглядывать. Заткнул все щели и трещины в двери и стенах, чтоб со стороны было не так слышно. И завел патефон.
— Больно ты мудришь, стоит ли игра свеч?
— Будь уверена, ты этого век не забудешь. Это будет самое замечательное событие в твоей жизни и в моей тоже.
Сперва он все подшучивал над собой, но потом увлекся и уже не стеснялся. Он танцевал самозабвенно. В него точно бес вселился. Он весь отдался танцу, прямо какое-то сияние от него исходило. От его вида, от звона гитары я стала как пьяная. Лицо его светилось, и на меня опять нахлынула та неистовая, пугающая жажда чего-то небывало прекрасного, которую мы с ним когда-то уже изведали. А потом все кончилось. Мы в упор глядели друг на друга. Мы испепеляли друг друга взглядом. Мы ненавидели друг друга, как заклятые враги. Он совсем задохнулся. Повалился поперек кровати, и лежал не шевелясь, и широко раскрытыми глазами смотрел в потолок. И вдруг без удивления, без страха я подумала: а ведь он умрет. Умрет ли прямо сейчас, у меня на глазах, я не знала, да это было и неважно. Но он умрет. Я ощутила под ладонью громовые удары его сердца, коснулась губами яростно бьющейся жилки на шее и ждала — вот оно, теперь начнется.
