Паузы в ожидании заполнены были думами.
Она и не подозревала прежде, что воспоминания могут становиться особым, требующим немалых усилий, активным занятием.
Мало-помалу старая пересказала себе всю свою жизнь. Прежде у нее никогда на это не было времени. Пережитые заново, передуманные события становились как-то ярче, объемнее; вспоминая, как появился у них Капитан, как привыкал он к дому, как они приучали его к чистоте, она почти верила, что Капитан тут, рядом, только спрятался под кровать, куда он всегда удирал, услышав шаги Изы; Капитан боялся Изы. Вспомнила старая и тетю Эмму, снова испытывая обиду за все, что вытерпела от тетки; странное дело, несправедливости и уколы нисколько не поблекли, не ослабли со временем. Тереза лишь головой качала, глядя, как старая часами в полной неподвижности сидит в своем кресле с непонятной улыбкой или с горестным выражением на лице; и что у нее в голове? А старая видела перед собой умирающего Эндруша, перед глазами ее проходили, один за другим, дни ее жизни с Винце; казалось, годы, десятилетия ничуть не ослабили памяти, она помнила все. И не только все, что было с семьей, но и все, что происходило в их городе; над бесконечным гремучим круговоротом Кольца она вспоминала о том, что в тысяча девятьсот третьем году в парке был открыт павильон, где каждое воскресенье играл духовой оркестр. Тереза остолбенела, когда из комнаты донеслось какое-то блеяние. Ей эта песня была незнакома, у старой же не было голоса; откуда было Терезе догадаться, что та пытается спеть: «Alle miteinander, alle miteinander, grusst euch Gott»[7]. Старая во всех подробностях восстановила в памяти платье королевы, букетик фиалок, который нервно нюхала Зита[8] и который наверняка был обрызган какой-нибудь дезинфицирующей жидкостью: королевская чета посетила их город в тот год, когда там прошла ужасная эпидемия испанки; помнится, тогда умерли Дорика Кубек и Аурель Инарч. Она стояла с дамами где-то в последних рядах, пошла она туда исключительно ради того, чтобы досадить тете Эмме, — а ведь Винце так просил ее не ходить. Тогда они в первый и последний раз всерьез поссорились с Винце, который в тот день даже не вышел из дома, а в суде сказал, что болен, у него легкая испанка. Он сидел дома и читал Диккенса, она даже помнит название книги: «Домби и сын»; Винце сказал, что на короля ему наплевать, лучше он почитает.
Она и самое себя порой пересказывала — и с наивной гордостью думала о том, что всегда выполняла свой долг. Она видела себя у корыта с бельем, видела у могилы Эндруша, первого ноября, когда на кладбище зажигали свечи по усопшим, видела у печки, пекущей калачи, юной девушкой в компании молодых людей, у постели больного Винце, на комитатском балу, видела с первой мертвой мышью, которую она, молодая хозяйка в собственном доме, с таким достоинством вытряхнула из мышеловки — словно символ того, что у нее теперь есть собственная кладовка, в кладовке — собственная мука, а к муке, естественно, прилагаются мыши.
