Жофия улыбнулась.
— Барином выглядит?
— О, он-то барин с головы до ног! Я не про перстень или там золотую булавку на галстуке, хотя и это все есть. Но осанка, манеры… Вот такие ж баре и графы Палфи были.
— Он уже приезжал домой?
— Нет, нынче впервой… — И, ответив, тетушка Агнеш тоже призадумалась. — В первый раз приехал на родину.
— Хотя теперь ведь и те домой наезжают, кого в пятьдесят шестом к смерти присудили бы, — сказала Жофия и встала. — Спасибо, тетя Агнеш, поздно уже.
Старушке уходить не хотелось, но все же она ушла довольная, что удалось поделиться последней новостью.
Оставшись одна, Жофия тотчас опять достала бутылку. Сразу налила побольше в стакан. Ей хотелось напиться до беспамятства. С самого утра в ней жило чувство, что такого напряжения она не выдержит. Целый день, сжав зубы, она держала себя в узде, целый день только и делала, что слушала других, — и напряжение не отпускало. Она стала раздеваться, но вдруг ее охватило отчаяние: если она останется здесь, в этих четырех стенах, если ляжет сейчас и до рассвета будет метаться в постели, то опять все останется по-старому, опять ничего не решится!.. С блузкой в руке она бессмысленно смотрела перед собой. Пойти в «самопоилку»?.. В памяти возникли ласковые, печальные глаза председателя кооператива, она до сих пор даже не знает, как зовут его. Может, она там застанет его?.. К чему? Чтобы он рассказывал ей сказочки о «дереве Ракоци»[14], жутких подземных казематах крепости Вилагош[15] — какая там крепость, крепостишка!.. Да есть ли тюрьма ужасней, чем моя жизнь?
Она швырнула блузку на пол, опять села к столу. Схватила ручку.
«Пойми же ты, проклятье мое, пойми, злодей ты мой, ведь столько-то свободы положено и мне, сколько имеет собака, на цепь посаженная! Я же не вещь твоя…»
Ручка отказала. Она была пуста. Жофия чуть не разрыдалась от беспомощности. Еще и это! А ведь сейчас у нее получилось бы это последнее, все прояснявшее письмо!
Жофия вскочила, бросилась к палинке, как к избавлению своему, отпила длинными глотками. Спать, спать! Она включила радио, комнату наполнила тревожащая музыка рокка. Присев на диван, стала снимать туфли, но шнурки затянулись узлом. С бешенством рванула их, разорвала, отбросила туфли в угол. Сняв брюки, оставила их лежать на полу. Грохотал барабан, вопил саксофон. Право же, нет инструмента страшней барабана. Музыка казней! Жофия потерянно стояла посреди комнаты в одной комбинашке и вдруг увидела себя в длинном, чуть не до полу, зеркале. И пошла к нему, то ли спотыкаясь, то ли танцуя. Теперь она смотрела на себя в упор. Лицо выражало отвращение и жалость к себе.
