Между тем я раздумывала. Ничего страшного. У нас дома есть деньги, мы уже полгода копим, чтобы сменить «шкоду» на другую машину. И их гораздо больше, чем нужно Ивану.
— Мало-помалу выплачу.
— Вечером принесу, — сказала я. — Верно как пить дать.
Тамаш был уже дома, когда я вернулась.
— На тебе лица нет, что с тобой?
— Мне нужно восемь тысяч форинтов, немедля! — Я даже не стала снимать пальто.
— О боже, откуда же их взять?!
— Скажем, из автомобильных денег!
— Их мы не тронем, черт возьми!
— А если я попрошу тебя? Если очень, очень попрошу?
— Хоть в ногах валяйся, и тогда не дам! Это надо твоей драгоценной семейке, так, что ли?
— Да, моей драгоценной семейке!..
Я подождала, чтобы немного остыть. Затем опять стала умолять Тамаша. Самым нежным, самым ласковым тоном. Безрезультатно. Мне казалось невероятным, что мои мольбы окажутся напрасными, но так оно и было. Разумеется, я уже тогда достаточно хорошо знала Тамаша, но все-таки не могла представить себе, что он такой. В конце концов я вышла из роли нищенки-попрошайки.
— Ты что, не понимаешь, что моего брата могут посадить в тюрьму! — Я уже кричала, впервые за все время нашего супружества. Я не могла совладать с собой и кричала. Только что я ластилась к нему и даже целовала ему руки, а теперь кричала еще и в отместку за это. Как объяснить ему, что означает для меня Иван? Можно ли вообще объяснять такие вещи? Нет, он сам должен был понять, безо всяких объяснений. Разве можно объяснить действительно важное? Можно только обслюнявить!
Я слышала его и не слышала, как будто у меня были галлюцинации, он сказал:
— Если его посадят в тюрьму, значит, там ему и место!
— Не понимаю. — Я схватилась за голову и почувствовала, что вся дрожу.
Он повторил:
— Если его посадят в тюрьму, значит, там ему и место.
Да, я расслышала верно. И вдруг успокоилась.
— Ну ладно, — сказала я, — тогда я скажу, кому там место. Например, тебе!
Он переспросил:
— Кому-кому?!
— Например, тебе.
Он ударил меня. Беспощадно. Никогда еще он так меня не бил. (Ибо он уже бил меня не раз. Однажды, например, читал мне нотацию, но таким напыщенным тоном, будто выступал на совещании. Для совещания такой тон еще туда-сюда, но между собой! «Ты говоришь, словно по бумажке!» — сорвалось у меня с языка. Вот тогда-то он и ударил меня впервые.) Я упала, поднялась, но была совершенно спокойна.
— Почему, — спросила я, — только тот считается вором, кто вынул из чьего-то кармана кошелек с пятью форинтами? Только тот вор, кто взламывает железную штору маленького захудалого продовольственного магазина в Пештэржебете и уносит три банки консервированной фасоли?
