Мать машет рукой.
— Эх! — Но в жесте этом так и слышится: «Сам-то чего добился по своей глупости!»
Иван хочет что-то сказать, но прикусывает язык. (Наверное, о супружестве наших родителей? Может быть; хотя как-то раз он заявил, что считает превратными суждения детей о супружестве, длящемся не один десяток лет, ведь к тому времени в большинстве случаев нельзя обнаружить никаких следов любви. Почему и как двое людей полюбили друг друга, чего ожидали друг от друга — в этом почти никогда невозможно разобраться.) Он идет на кухню, я слышу, как скрипит дверь в кладовку, немного погодя он возвращается с бутылкой пива. Присаживается на край тахты и, не взяв стакана, пьет прямо из горлышка. Тишина стоит такая, что слышно, как булькает у него в горле при каждом глотке.
Мать встает и начинает ходить взад и вперед по комнате. В этом есть что-то неестественное, что-то смехотворное. Такое хождение взад и вперед скорее свойственно мужчине, чем старой женщине в длинной фланелевой рубашке; к тому же она не может ходить по прямой: вся комната заставлена вещами. Стало быть, хождение взад и вперед в данном случае означает, что она петляет туда-сюда в своей длинной ночной рубашке.
Я хорошо помню такие сцены. В такие минуты я, чуть ли не закоченев, лежала в своей кровати под стеганым ватным одеялом и старалась ни о чем не думать, а если все-таки думала, то о каких-нибудь глупостях вроде того, что, если нашу комнату обставить современной мебелью, тогда, наверное, матери будет удобней прохаживаться взад и вперед.
Но вот, сделав рискованный поворот, она оказывается рядом с Иваном и говорит ему:
— Так! Пей себе, пей!
— Я уже не пью, — отвечает Иван, со стуком ставит пустую бутылку на комод, со щелком гасит горящую над ним настенную лампу (до этого горела только она одна) и, сильно сопя, натягивает на себя одеяло, поворачивается к стене. Я слышу, как мать осторожными шагами приближается к комоду, конечно, убирает оттуда бутылку — не дай бог испортится полировка. Она не зажигает свет и ощупью проходит на кухню. Затем я слышу, как шуршит ее длинная ночная рубашка, вот она уже стоит рядом, обнимает меня, и я ощущаю ее твердую челюсть.
— Молись! — тихо шепчет она, словно поверяет мне какую-то тайну, еще раз оглаживает меня, целует в лоб и наконец укладывается сама. Наступает гробовая тишина, но Иван явно еще не спит, так как не слышно его дыхания, отчетливо и звучно тикает будильник.
Отче наш, иже еси на небесех…
