На площади он не увидел ни единой живой души. Хоть бы чья-либо тень мелькнула во дворе. Только треск, гул, космы дыма и обжигающий пламень! Создавалось впечатление, что скит вымер. Но это было не так. Сквозь шум разбушевавшейся стихии Изоту чудилось, что он слышит крик, даже не крик, а крики. Нельзя было разобрать, что кричали: то ли звали на помощь, то ли молились, то ли проклинали кого — всё сливалось в один многоголосый жуткий вой. Так могли кричать только обезумевшие от страха люди в минуты смертельной опасности.
Оцепенение охватило Изота. Несколько мгновений он стоял, оторвавшись от окна, скованный ужасом, не в силах побороть парализовавшего его страха. Когда оторопь прошла, он подбежал к двери, ведшей на галерею, обрамлявшую кельи с внутренней стороны, хотел открыть, но она не поддалась его усилиям. Сколько он не толкал её, она не открывалась, тяжёлая, сколоченная из широких смолистых досок. «Заперт!» — острым ножом полоснуло сердце отчаяние.
Скитник схватил широкую лавку, на которой спал, и что было мочи, стал ею, как тараном, бить в дверь, стараясь сорвать с петель. Но доски только содрогались от ударов. Убедившись, что этим он ничего не добьётся, отбросил лавку в сторону и заметался по келье, не зная, что предпринять, чтобы выбраться из огненной западни.
Почему-то на ум пришла лихая пора времен протопопа Аввакума, когда десятки людей, защитников старой веры, по приказу патриарха Никона, ссылались в остроги, заточались в ямы, а наиболее непокорные заживо сжигались в срубе. Какую же веру они имели, чтобы вынести эту смертную казнь через заживосожжение?! Вот огонь подступает, неся смерть, а он, Изот, стремится спасти живот свой.
— Господи, — прошептал он, — за что же кару посылаешь? В чём мы грешны? За что эта погибель?
А огонь наступал горячей лавиной, пожирая попадавшееся на пути, руша кровли и стены. Замолкли и собаки, и коровы, и ни один человек не подавал голоса, только нарастал гул разбушевавшегося огня. Кроваво-багровый свет заполнил помещение и всё набухал, готовый испепелить и келью, и Изота. Над потолком трещало и гудело, из рассохшихся щелей тёк дым, смрадный и едкий.
«А как же старец Кирилл? — подумалось Изоту в эту минуту. — Он же немощен и болен… Что с ним? Кто поможет ему?»
Девяностодвухлетний старец Кирилл обитал в отдельной келье, к которой также вёл крытый переход. Постами и молитвами готовил себя к уходу в мир иной. Отошедший от дел скита, он не потерял уважения в общине. Слово его всегда воспринималось с большим послушанием и почтением, к его советам прибегали в горестные минуты, его назидания и поучения старались выполнять, проявляя этим нескрываемую любовь к старцу. Он ещё помнил те годы, когда община жила в мире и дружбе, не было стяжательства и откровенного зла, лихоимства, поругания дедовских заповедей, когда все жили вместе, творя общие дела, получая общую заботу и равное отношение к себе. Теперь под наплывом мирской жизни, усугубился отток молодежи из скита за корыстным рублём.
