Встали они рано, ещё не пели петухи, дремала подо льдом река с заводью, неразличимые в ночи деревья стояли густой стеной. Ночной мороз был крепок и обжигал щёки.
В сани, с вечера гружённые мешками с мукой, бросили торбы с овсом, несколько охапок сена для лошадей да и для своей нужды, чтобы было мягче сидеть. Сани не телега, ход плавный, не так трясёт на ухабах и неровностях, но в сене и мягче и уютнее коротать долгую дорогу. Маркел завернулся в тёплый тулуп, а работнику дал просторный белый полушубок со своего плеча.
— Ну с Богом! — сказал мельник, садясь в сани и укутывая ноги полами тулупа.
На крыльцо выбежала простоволосая Прасковья.
— Отец! — закричала она. — Еду-то забыл. Как же без еды?
— Ах ты, едри твою мать, — выругался Маркел. — Как же это я про снедь забыл! Вот бы поехали. В дороге животы бы подвело. Давай быстрее сюда, — торопил он раздетую Прасковью, принимая из её рук свёрток. — Иди в избу! Не стой… Холодно.
Прасковья ушла. Маркел удобнее устроился в санях.
— Не отставай, — обернулся он к Изоту и тронул лошадь.
Дернул вожжи и Изот. Саврасая кобылица нехотя поплелась к воротам.
Масленица в этом году была ранняя — только к концу шёл февраль. О весне ещё ничего не напоминало: ни проталины, ни дзиньканье капели. Воздух был стылый и сухой, а по ночам иногда ударяли жестокие морозы и позёмка белым вихрем мчалась по полям, наметая плотные сугробы. Снегу было много, его уплотнило оттепелями, сковало морозами, и хотя наезженного пути не было, лошади резво бежали по бездорожью. Ехать по целине надо было версты две-три, потом вёрст пять по дороге, соединяющей деревни, понакатистей, а потом и совсем хорошо — по большаку, широкому, наезженному, ведущему в Верхние Ужи.
Изот сначала вглядывался в спину хозяина, смутно различимую в ночной темноте — скорее угадываемое пятно, а потом, видя, что лошадь резво бежит по санному следу, отвалился к мешкам, накрытым рогожей, удобно устроился и стал смотреть на звёзды, яркие и глазастые, сплошь застлавшие небо.
Давно вот так он не езживал в дальнюю дорогу. Невольно на память пришёл скит, повседневные хлопоты, разговоры, беседы, и грусть подкатила к сердцу. Опять перед глазами возникли догорающие строения, Филипп Косой с дружком в хранительнице, пылающая сторожка, удары Одноглазого в дверь, умирающий старец Кирилл… Он через полушубок надавил на грудь, почувствовал, как науз, «рыбий зуб» — подарок старца — больно вдавился в тело. Последняя заповедь Кирилла… Спасённый ребёнок… Ему уже семнадцать лет. Сердце греет мысль, что не дал сироте погибнуть, спас, нашёл для него приют. В добрые руки привёл мальца Господь…
