то есть набор искусно подобранных шляпных перьев,
соответствующих случаю, как говорили разряженные господа, большие ценители тонкостей туалета и языка.
Отобедав в кабачке «Три Ложки» около кладбища Сен-Жан, он по совету старьевщика отправился в заведение Гербуа, где водилось лучшее во всем Париже бургундское. Вернувшись вечером в гостиницу «Сухое Дерево», он поднялся в свою комнату и приказал, чтобы завтра его разбудили спозаранку.
Проснувшись на рассвете, крестник Арамиса потребовал оседлать Ролана. От черных мыслей, преследовавших его накануне, не осталось и следа. Он оделся во все новое, водрузил на голову шляпу и в прекрасном настроении вскочил на лошадь, которая, после двухдневного отдыха и хорошего фуража, дышала такой силой, будто никогда и не испытывала усталости. Спустившись по улице и выйдя из ворот Сент-Оноре, проследовав затем по улице Доброй Трески (где ныне площадь Согласия), двигаясь вдоль Кур-ла-Рейн и оставив в стороне Дом инвалидов с сияющим куполом, с одной стороны, и Шайо и женский монастырь Святой Марии — с другой, всадник выехал из города через ворота Конференции и по набережной Мыловарни взял курс на Версаль.
Стояло унылое, полное томной красоты октябрьское утро. Перед всадником расстилался серебристый туман, над которым виднелись верхушки деревьев. Сена, описывая кривую под мостом Сен-Клу, блестела на солнце, как длинная змея со стальной чешуей.
Элион был весел и бодр. Сон укрепил его и унес заботы, а с ними и волнующий образ мнимого шевалье, и нахмуренный профиль лейтенанта полиции.
Молодой человек пришпоривал и подгонял коня:
— Но, Ролан, но!
И Ролан, славное животное, скакал что было сил.
Барон чувствовал, что дышит, что живет! Он мчался навстречу ветру, жадно вглядываясь в даль. По ту сторону холмов, темневших на левом берегу реки, находился Версаль — цель его устремлений. Версаль, где ждала его могущественная поддержка господина де Мовуазена, которому Элион вез в кармане письмо своего крестного. Версаль, возможность пребывания при дворе, самом пышном в мире! При том дворе, что превозносил прелесть ослепительной женщины — Вивианы де Шато-Лансон, напарницы его детских игр, нежной подруги юности, избранницы сердца…
Образ Вивианы гнал из его памяти имя Арманды де Сент-Круа, как свет Авроры разгоняет своим золотым хлыстом белые стада ночного тумана.
О, как она удивится, как счастлива будет снова увидеть его!
Барон представлял, как изменилась его возлюбленная, как хороша она в наряде дамы, в наряде ему незнакомом, который, должно быть, сидит на ней, как на королеве, изящно, благородно и изысканно.
