Глядя на это тело, свободно плавающее в одежде, на тонкие, как спички, ноги в шелковых чулках, бескровные руки в дорогих кружевах, на впалые щеки, острые скулы, тонкие губы ниточкой и длинный и острый подбородок, так и хотелось сказать: «Вот умирающий, который, бредя на погост, ловит солнечные лучи».
Но когда мысли о любви или ненависти, когда волна сочувствия или вспышка гнева выпрямляли его стан, согнутый как угломер, и зажигали тусклое стекло его взгляда, тогда этот призрак снова оживал под напором воли и страсти, и те, кто имел с ним дело, нередко чувствовали себя так, будто они сами были причиной этого гнева.
— Ну что ж? — начал господин де Жюссак решительно. — Уничтожим этот пирог?
— Прошу вас, не делайте ничего специально для меня.
— Отказываетесь принять бой? Тогда вспорем ножом этот окорок!.. Неужели отказываетесь? Дьявольщина!.. Господин шевалье, мне кажется, вы можете утолить голод конопляным семечком, как птичка в клетке.
— Господин барон, философ Сенека утверждал, что слишком сытная пища гибельна для здоровья и мозгов. Я вам не говорю это по-латыни…
— И хорошо делаете, черт меня дери! Все равно не понял бы, имея такое брюхо… Да провались этот Сенека! Набитый был дурак!.. Хотя, думаю, несварением желудка он не страдал.
Барон протянул руку к бутылке:
— Но согласитесь, по крайней мере, что вино — молоко для стариков!
— Пожалуй… Скорее это их слезы!.. Да, это слезы!
— Те самые слезы… О нет, крупнее!.. Это слезы зятя, потерявшего тещу, или мужа, потерявшего жену…
Отпустив сию шутку, отец Элиона коснулся кубком кубка гостя.
— Пью за вас, господин шевалье.
— А я за вас, господин барон.
Путешественник едва пригубил из полного бокала. Хозяин же опрокинул свой прямо в горло. Потом с нескрываемым любопытством, что зачастую делает провинциала нескромным, спросил:
— Итак, вы только что из Парижа?
— Да. И отправляюсь в Мадрид — через Бордо и Байонну, Нант и Бель-Ильский пролив, сделаю крюк, чтобы обнять друзей и исполнить долг.
— Вспоминают еще кардинала в Париже?
— Кардинала? Какого кардинала? Мазарини умер почти сорок шесть лет назад!
— Подумаешь, Мазарини! Я говорю не об этом болване, шуте и сквалыге. Я о другом, прежнем, моем хозяине. Кардинал-герцог, истинно великий, знаменитый, единственный! Тот, в чьей гвардии я служил в звании бригадира.
Шевалье д’Эрбле с удивлением поднял глаза на барона.
— Вы служили в гвардии его преосвященства? — воскликнул он.
— Честное слово, да, вот уже более шестидесяти лет тому назад. Мне тогда минуло двадцать шесть или двадцать семь. При осаде Ла-Рошели я был тяжело ранен, а чуть раньше едва не погиб возле монастыря Босоногих кармелитов от великолепного удара шпагой, который мне нанес один кадет из Гаскони.
