— Где же ты был все это время, — спросил Долгополов, — как ушел из Петербурга? Неужели все шел…
— Нет, мой милый, восемь месяцев вылежал в госпитале, в Рязани, — простудился, да еще несколько недель в Воронеже. Вышел-то я в неладное время, в самую распутицу, а прошлый год и весна и осень уж какие лихие были! Отцы не запомнят, старикам не в память.
В таких разговорах приятели дошли до леса и там избрали оба местечко для беседы на берегу находившегося в средине леса озера, под большою свесившеюся ивою.
— Ну, а ты же куда? — в свою очередь спросил Долгополова Пархоменко после того, как рассказал ему подробно свое путешествие из Петербурга в Петропавловку, выпив по две крышки из манерки[45] водки.
— И сам не знаю, — отвечал Долгополов, махнув рукою.
— Убег?
— Да! Думаю пробраться в Одессу, а оттуда в Туретчину. Пристану к некрасовцам[46].
— Невмоготу стало?
Долгополов утвердительно кивнул головою.
— Давно убег?
— Почти вслед за тобою, месяца через два. Беда стряслась… Вот уже год, как я брожу…
— А никого так? — спросил Пархоменко, сделав знак рукою по горлу.
Долгополов отрицательно потряс головою и перекрестился.
— Ну, слава Богу! — заметил радостно Пархоменко и протянул Долгополову руку. — А я, брат, боялся… Извини… Это, что убежал или захватил что с собою барского чего… ничего не значит. Лишь бы не убил! Давай выпьем! Где же тебя Бог носил?
— Махнул я незнакомыми местами, через Польшу… Ошибку сделал, а может, и к лучшему… Наверно, ищут. Сначала долго думалось мне пробраться за границу, а далее передумал: что я там буду делать? Лучше в Туретчину…
— С собой-то прихватил что?
— Так, малость, — отвечал неохотно Ксенофонт.
— Врешь, — заметил Пархоменко, — наверное, тысчонок с десяток сцапал… Ведь он богач… Ну, признайся?
— Кто его знает, не считал… Может, ты и угадал.
— Как же ты… как ее?., да, бишь, с Христиной Кирсановной расстался?
— И не говори! Через нее-то и вся оказия вышла.
— Изменила?
— Нет, не то… Совсем все у нас было готово, и мать благословила, осталось только у него, анафемы[47], разрешения спросить… Пошли… Увидел ее, дьявол, пленился, к себе взял… Тем моя свадьба и кончилась… Сейчас же приказал приготовить для нее комнаты, разодел, разубрал, барынею на час сделал.
— Что ж она-то?
— Плакала, да ничего не могла сделать, известно, — неволя… А мне-то, аспид[48] этакий, наказывает: «Ты, говорит, гляди, чтобы о своей любви к ней не только чтоб думать, но и поминать не смел…» Да в нашей ли это власти? Чувствия ведь даются от Бога. Что я только не стал предпринимать над собою: и пить стал, и шляться повсюду… Нет, ничего не берет. Не могу я от любви излечиться: решил было либо себя, либо его убить… А она тут, перед глазами… Гляжу, и она начала сохнуть и вянуть… Долго я крепился, да в один день не выдержал. Его не было дома; было вечером. Вхожу к ней в комнату, подавать кушанья. Она сидит, пригорюнившись. Меня жалость взяла… «Прежде, — говорю, — вы, Христина Кирсановна, веселее были…» Она как зальется… «Милый мой, для чего, — говорит, — меня разлучили с тобою… Не люблю я его…» Тут мы и слюбились…
