Первым досадным известием стало сообщение об уходе к Ораниенбауму Выборгского полка. Еще через час пришла шлюпка, из которой вывалился истекающий кровью поручик, рассказавший о боях на Котлине. "Там Миних". Только и выхрипел, но разом все объяснил. И подробность добавил — на сигнальной мачте Талызин висит-качается.
Обеспокоенный Вадковский поспешил в Зимний. Там был уже не тот оживленный беспорядок, что сутки назад. Люди мелькали все больше сумрачные, да и стало их куда поменьше. Многих гетман Разумовский увел в поход на Нарву и Ревель, но еще больше — просто исчезло. Около императрицы оставался еще Гришка Орлов — но во дворце было пусто, лишь часовые похмельно спрашивали пароль-отзыв под окнами. Вадковский поклонился, приложился к ручке. Когда ритуал был соблюден, перешел к делу.
— У меня, матушка, две вести, — сказал, искривившись сообразно случаю, — гадкая и еще гаже. С какой начать-то?
— С наихудшей, — решил Орлов, — чтобы потом лучшая хорошей показалась.
— Тогда, — изрек Вадковский, — имею вам доложить, что Ивана Лукьяновича Талызина в Кронштадте повесили.
— Плохая новость, — сказал Гришка, — дальше давай.
— Вторая в том, что в Кронштадте вашего супруга, государыня, тоже нет.
Физиономия Орлова отразила недоумение.
— Граф Кирилл отписал, что в Ораниенбауме и Петергофе его тоже не было… Куда ж он утек?
Вадковский посмотрел на Екатерину, но та молчала, и тут гвардии подполковник почувствовал, что та гора, которую он пришел снять со своих плеч, вдруг стала еще тяжелее.
— Куда ж он утек? — повторял между тем Орлов, а потом прояснил чело и беспечно добавил:
— Ничего, споймаем! Под какой бы куст ни спрятался…
А куст, сиречь генерал-аншеф Румянцев Петр Александрович, лицезрел перед собой несколько человеческих фигур, блеклых и едва не дрожащих. Лица этих фигур приближались по цвету к колеру их зеленых российских мундиров. Более всего их пугало то, что Румянцев говорил с ними почти ласково. Если бы он, по обыкновению, кричал, клялся всех казнить немедленно, обрушивал на их головы штормы проклятий и девятые валы матерной брани, положение было бы для них вполне привычным. А вот так он с ними никогда не разговаривал…
— Любезные мои, — говорил Петр Александрович, — дорогие… Что мне делать-то с вами, болезные?
И по-куриному склонял голову, будто и верно ждал ответа.
Строй молчал.
— Полковник Суворов! — выкрикнул вдруг Румянцев. Самый низкорослый офицер в строю попытался вытянуться еще сильнее, — Вот вы, — Петр Александрович снова снизил голос до пугающе тихого, — где ваша обычная находчивость и наглость? Скажите мне, умишком убогому, что мне делать? Как поступить-то?
