— Где моя речь? — осведомился Октавиан.
Ливия выудила из рукава свиток. Цезарь схватил его, развернул, пробежал глазами и одобрительно кивнул:
— Хорошо.
По неловким движениям Октавиана я догадалась, что под его тогой надето что-то тяжелое — видимо, стальная кольчуга.
— Агриппа, Юба, вы помните, что во время речи нужно стоять не шелохнувшись и глядеть в оба?
— Я буду слева, а он — справа, — пообещал полководец. — Если кто-либо из сенаторов двинется в вашу сторону…
— …разрешаю тебе обнажить клинок. Мы — одна семья, — сурово проговорил он, поочередно глядя на Ливию, Октавию и Марцелла. — А члены семьи всегда горой друг за друга. Пусть целый Рим это знает. Плебеи взирают на Клавдиев-Юлиев, ожидая увидеть верность традициям, дух единения, мораль. Если же мы несчастны, как может быть счастлив какой-нибудь обжигатель кирпичей? Так что на людях дружно улыбаемся, даже Тиберий.
Тот намеренно скорчил противную мину.
Марцелл рассмеялся.
— Какая прелесть!
— Прости, не всем быть писаными красавцами! — огрызнулся Тиберий, но Цезарю было не до их перебранок.
— Довольно! Октавия, начинай.
Та потянулась к маленькому ларцу и достала сосуд с вином. Потом налила немного в неглубокую чашу напротив бюста Юлия Цезаря, и все нараспев произнесли: «Do ut des». «Даю, чтобы ты дал».
Повисла короткая тишина. Затем Октавиан, расправив плечи, объявил:
— Начинаем триумф.
Я думала, что Сенат окажется самым крупным зданием в Риме, настолько просторным, чтобы в мраморных чертогах мог разместиться каждый, кто когда-либо заседал в его стенах. При виде кирпично-бетонного сооружения, облицованного мраморными плитами внизу и накладными белыми блоками сверху, у меня вырвалось:
— Это он?
— Курия Юлия, — благоговейно ответил Марцелл. — Или Сенат, как выражаются горожане.
Ступени были покрыты грубыми рисунками, причем на некоторых из них можно было различить портрет Цезаря. Изобрази кто-нибудь мою маму в подобном виде, она бы любой ценой разыскала виновных и устроила публичную казнь. Октавиан не побеспокоился даже о том, чтобы избавиться от этих рисунков перед собственным триумфом. У лестницы, поднимающейся к бронзовым дверям, Марцелл остановился и сокрушенно промолвил:
— Нам туда нельзя.
— Почему?
— Мы слишком юны, а женщины в Сенат вообще не допускаются. Но ради вас было сделано исключение.
Мы с братом испуганно переглянулись.
— И что мы там будем делать? — спросил Александр.
— Посидите, пока дядя произнесет речь. После нее и начнется шествие. Я поеду в нескольких шагах от вас, — прибавил он в качестве утешения.
