Она казалась нам красивой, как манекенщица. Темноволосая, с тонкими чертами лица, очень стройная; наверное, она была небольшого роста, потому что всегда ходила на высоченных каблуках. Прическа у нее была мудреная, со сложным шиньоном и множеством гребней самой разной формы и тут и там, причем на самом видном месте: посреди пробора или на черных кудрях. Нас приводили в неописуемый восторг розовые румяна на ее щеках и алая помада на губах, более яркая по краям. Мы принимали ее совсем как чужую из-за ее кокетливого вида горожанки, соблаговолившей сопровождать к нам мать или сестру. Она садилась на стул и, несмотря на короткую юбку, клала одну ногу на другую. Собравшиеся в кружок женщины принимались без стеснения разглядывать малейшие детали ее туалета, позволяя себе вполголоса делать кое-какие замечания.
Мари-Луиза давала рассматривать себя. Сознавая, что разжигает их любопытство, она выжидала, делая вид, что не понимает слов.
— Я забыла арабский! — говорила она со вздохом, но без тени печали. — У меня нет склонности к языкам, как у Жанин!
Эта последняя фраза, брошенная в виде уступки, давала понять, что она вовсе не презирает арабский язык, конечно же нет, но в конце-то концов… И благодаря этой искусно воздвигнутой преграде мы уже не знали, которая из двух — Жанин или Мари-Луиза — представляла собой исключение.
А уж когда вместе с ними приходила бургундка, она и вовсе не спускала с Мари-Луизы восхищенного взгляда, так что присутствующим женщинам оставалось только помалкивать… Наверное, во время этих визитов Мари-Луиза получала истинное удовольствие, изображая из себя иностранку.
Не помню точно, но, кажется, года за два или за три до этого у Мари-Луизы был жених, офицер из «метрополии», как тогда говорили. Мне не было еще и десяти лет; самая младшая из сестер, моя подружка, ходила, помнится, в начальную школу. Ее пока не заточили, и тем летом мы бегали по улицам селения с различными поручениями: то относили к булочнику на выпечку поднос с пирожками, то бежали к жене жандарма, чтобы передать какое-нибудь послание…
Эта беготня по улочкам, окаймленным огромными каштанами, осталась у меня в памяти. Целый лес эвкалиптов рос неподалеку от деревни, отделяя ее от холмов с виноградниками, находившихся чуть поодаль; порою мы, миновав дом жандарма, добегали до опушки леса и бросались там на землю, усыпанную листьями, чтобы досыта насладиться их терпким ароматом. Сердца наши громко стучали от сознания жившего в нас отважного непокорства.
