В первый раз Стью говорил, а я слушал.
- Потяни эту стропу, будь добр... да. вот за эту штуку с железным уголком на конце. Теперь возьмем все стропы от этих лямок...
Укладка парашюта всегда была для меня загадкой. Стью приложил все старания, чтобы показать, как это делается, - раскладка парашютных строп (...мы уже не называем их подвесными стропами. Страшновато звучит, по-моему...), складывание клиньев полотнища в длинную аккуратную тощую пирамиду, втягивание этой пирамиды в камеру, загибание углов, что каким-то образом должно было предотвращать прожигание ткани при раскрытии парашюта, и запихивание всего этого в ранец.
- Теперь мы продеваем тросик вытяжного кольца сюда... вот так. И вот мы готовы к прыжку. - Он похлопал по ранцу и затолкал внутрь торчавшие куски материала. После этого он снова превратился в лаконичного Стью и коротко спросил, не совершить ли нам еще один прыжок после полудня.
- Почему бы и нет, - сказал Пол, оказавшись поблизости и окинув оценивающим взглядом уложенный ранец. Уже много лет прошло с тех пор, как он прекратил прыжки, этот побывавший во всяких переделках парашютист, имевший за плечами 230 прыжков, не раз получавший травмы при приземлении, которые месяцами держали его в госпитале.
- Это можно и сейчас сделать, - сказал он, - если ты пообещаешь приземлиться поближе к цели.
- Я постараюсь.
Пять минут спустя они уже взлетели на Ласкомбе, а я следил за ними с земли, держа в руках кинокамеру Пола, получив от него задание заснять прыжок.
В объективе видоискателя Стью выглядел кувыркающейся черной точкой, затем, крестообразно раскинув руки и ноги, он стабилизировал падение, по огромной спирали спикировал сначала в одну сторону, потом в другую. Он полностью владел своим телом в полете; по-моему, он мог лететь в любом направлении, только не вверх. Он падал секунд двадцать, потом его руки рывком сложились, снова раскрылись, он дернул вытяжное кольцо, и парашют раскрылся. Звук выстреливающего из ранца нейлона был похож на одиночный выстрел из пистолета 50-го калибра. Такой же громкий и резкий.
Как и всякий прыгун, Стью жил только ради свободного падения в прыжке, ради двадцати секунд из целых двадцати четырех часов, составляющих сутки. Теперь он уже был "под куполом", каковые слова должны произноситься очень небрежным тоном, ибо собственно прыжок уже закончился, хотя до земли еще 2000 футов и еще предстоит проделать несколько искусных манипуляций с этим летательным аппаратом шириной в 28 футов и высотой в 40.
