Свобода игры.
Записал последние два слова, отложил ручку, закурил.
Мне казалось, что эти стихи написаны мною, что только я один имею на них полное право, я мог так написать, я так написал...
Однако же смешно получается. Как же я, когда эти фотографии мне присланы по почте знакомым? Я не изготавливал этих фотографий, не выстукивал на пишущей машинке букву за буквой, не переписывал их от руки, не складывал их в слова, не находил эти слова...
И все же...
Каково же было мое удивление, когда кто-то другой так говорил.
Значит, я не одинок.
"Может быть, то, что мы называем поэзией, является образом нашего личного поведения, освобождающим творческую силу..."
Свобода игры. Разве не на двух этих понятиях построено искусство, думал я.
Когда ученики театрального училища освобождаются от "зажима", от манеры игры других - освободившихся, получается очень немного. Свободу своего внутреннего Я ощущают немногие...
Конечно, это в ряду с другим, необходимым: движением, голосом, обаянием, природными физическими данными, умом, чувством... Они становятся актерами.
В них собрано то, что порознь - у каждого.
Театр с такими актерами, познавшими свободу игры, вряд ли встретишь: "И словно из столетней летаргии - //Очнувшийся сосед мне говорит:// Измученный безумством Мельпомены,//Я в этой жизни жажду только мира;//Уйдем, покуда зрители-шакалы//На растерзанье Музы не пришли!"
Этот поэт оказал на меня поразительное действие: я жил его образами, сверял себя с ними.
Влияние было столь сильным, что я ревновал его ко всему и ко всем, не мог позволить говорить в моем присутствии о нем, только я имел на него право, как на самого себя, я не мог слышать его стихи из чужих уст: в них они были мертвы, только я один мог вдохнуть в них душу, это мое дыхание, мои нервы!
Случались курьезы, я ссорился с людьми из-за права читать Мандельштама, я порывал с теми, кто пытался доказать, что лучше меня знает его, я заставлял слушать себя в течение нескольких часов без перерыва - вся речь его была во мне. Я был им, он был мною, он жил новую жизнь во мне. Когда кто-то другой вмешивался, я отчитывал с гневом: "И в замешательстве уж объявился чтец,//И радостно его приветствовали: просим!"
С каждым днем я возводил поэта на такие высоты, недостижимые высоты, что в моих глазах он превратился во всевластного гения, свет его поэзии как свет маяка... Нет, это гладкое, неудачное сравнение. Да и вообще, его я ни с кем и ни с чем не мог сравнить. Это было все. Он был всем. И я был им.
