Мы часто ставили французские и английские пьесы, занимались лепкой, литографией и живописью. Живопись я любила больше всего и особенно увлекалась украшением стен комнат, где мы жили, фресками. Как-то мне поручили нарисовать деревенский оркестр, играющий на празднике урожая. Я была поклонницей Тони Конрада, дирижера Венского симфонического оркестра и брата директора нашей школы, и на своей фреске изобразила его дирижером деревенского оркестра. Сходство оказалось настолько поразительным, что однажды Конрад приехал посмотреть на свой портрет. Это было выше всёх моих ожиданий, и, когда позднее нас представили друг другу, я была на вершине блаженства.
Прием в экспериментальные школы осуществлялся по конкурсу, то есть по знаниям, и поэтому в них попадали дети из всех социальных слоев общества. Это помогло мне избавиться от предрассудков, и я научилась уважать индивидуальные способности каждого.
Я любила свою школу, но, когда мне исполнилось пятнадцать лет, ушла из нее, с тем чтобы серьезно заняться музыкой. С тех пор я жила у бабушки по материнской линии.
Мы, звали ее Ома. Всем, что есть у меня хорошего, я обязана бабушке. Она проявляла бесконечное терпение, пытаясь понять волнующие меня проблемы, и помогала мне больше примером, чем советом, в преодолении моих трудностей. Она неустанно повторяла мне, что, поскольку она не сможет быть постоянно со мной и защищать меня, я должна в конце концов сама нести ответственность за свои решения. Чтобы подготовить меня к этому, она предоставляла мне полную свободу и полностью доверяла мне. В результате я никогда ничего не делала за ее спиной и всегда обсуждала с ней свои проблемы.
Ому совсем не смущал ее преклонный возраст, в семьдесят лет она брала уроки живописи, играла на фортепьяно и пела глубоким контральто. Она упражнялась ежедневно, чтобы совершенствовать свою технику. Добрый характер Омы привлекал к ней людей как магнит, и поэтому ее дом всегда был полон гостей, которых она, если это было необходимо, успокаивала и утешала, как своих родных.
Следующие два года я усердно трудилась, чтобы получить официальное свидетельство об образовании по классу фортепьяно, которое давало право быть преподавателем музыки. Расписание занятий у меня было менее напряженным, чем в музыкальной школе, но оно также требовало изучения контрапункта, гармонии, композиции и истории музыки. Я работала много, слишком много, и в результате перетрудила обе руки. Они оказались недостаточно сильными, чтобы дать мне какую-то надежду стать профессиональной пианисткой. Я довольно сносно справлялась с упражнениями, до тех пор пока мне не попадалось подряд много октав. Но когда я увидела программу выпускных экзаменов, мое сердце оборвалось. С гаммами и классическим произведением я могла бы справиться, однако последняя часть экзаменов включала произведение современного композитора с бесконечным рядом октав. Как бы я ни старалась разучивать этот пассаж, мои попытки всегда заканчивались судорогами обеих рук. Утром, накануне экзамена, у меня произошло несчастье: я резала довольно жесткий ржаной хлебец, как вдруг нож сорвался и глубоко порезал подушечку большого пальца левой руки. Если бы я не появилась на экзамене в тот день, это означало бы, что он будет отложен на целый год. Поэтому я туго перевязала рану и пошла на экзамен в надежде на счастье. Экзаменатор заметил мою повязку. Он оказался симпатичным человеком и, видимо, остался доволен тем, как я отбарабанила свои гаммы и сыграла произведения Баха и Бетховена. Когда дело дошло до виртуозной пьесы, повязка, к моему счастью, сорвалась и кровь залила клавиши. Экзаменатор сразу остановил меня и, поскольку его вполне устраивало то, что он уже слышал, поставил мне удовлетворительную оценку. Я не ожидала этого, ведь мне было всего семнадцать, на год меньше, чем студентам, которым обычно дается право преподавания, и я ликовала от счастья.
