А погода уже портилась. Небо затянуло низко плывущими облаками. Засвистел в расщелинах порывистый ветер, подняв на заливе белые буруны. Задымились снежными вихрями гребни и вершины сопок. Я с трудом вытащил из-за пояса сигнальный пистолет. Выстрелил... И больше ничего не помнил...
Пришел в себя, ощутив во рту вкус спиртного, и услышал голоса людей. Чья-то жилистая рука с синим якорем поддерживала меня за плечо. Не знаю почему, но мой взгляд, как магнитом, притянуло к якорю на руке, словно это был якорь моего спасения.
Наконец понял: меня поддерживают два дюжих матроса и осторожно спускают по крутизне сопки к заливу.
Уже совсем стемнело, когда моряки доставили меня на палубу траулера. Ревел шквалистый ветер, и все вокруг тонуло в плотной снежной мгле - налетел страшный северный "заряд".
На корабле встретил капитан, потомственный помор, лет шестидесяти. Несмотря на свой почтенный возраст, он выглядел крепким, как мореный дуб.
Обожженное холодными ветрами и соленой водой лицо с выцветшими, слегка прищуренными добрыми глазами, глядевшими из-под нависших густых бровей, светилось сердечной теплотой. Его натруженные и, видимо, простуженные узловатые руки постелили на стол белую накрахмаленную скатерть, извлекли из шкафиков хранимые там запасы различных консервов, колбас и даже довоенную бутылку "московской", которую, как он сказал, "хранил для особого случая". Капитан приказал коку разделать закуски и приготовить из только что выловленной трески поморскую уху, а на второе блюдо зажарить нежную тресковую печень с гарниром не из сушеной, а из свежей картошки, - в ту пору это считалось редкостью.
На рассвете следующего дня траулер причалил к одному из пирсов Мурманского порта. Меня отправили в госпиталь.
В Мурманске лежал недели две, потом перевели в авиационный госпиталь. А на улице уже была весна. Правда, заполярная весна не похожа на нашу московскую. В то время как под Москвой уже цветут сады, здесь еще лежит снег. Но все равно дыхание весны чувствуется во всем: и в журчащих ручейках, и в потемневшем снеге, и в терпком" аромате воздуха, и в теплых лучах теперь уже незаходящего солнца. Весна! Чудесная пора, а я в госпитале... На исходе мая утром в моей палате появился сосед. Его, как и меня когда-то, внесли на носилках. Бледное, обескровленное лицо раненого тонкими чертами походило на девичье. Резко выделялся заострившийся нос. Впадинами темнели закрытые глаза, а на лбу, поверх бинта, торчали спутанные светло-русые волосы. Лицо раненого показалось знакомым, однако, как ни напрягал память, вспомнить, когда и где видел его, не мог.
