Кто же вырезал эти человеческие головы? Такие головы я не мог использовать для рассматривания. Они меня мучили.
Снаружи были дождь и ветер.
Головы же выглядели как черепа, и как мозговая масса, и как глазные яблоки на черенках - будто возможен взгляд насквозь.
Они меня вытесняли из постели, потому что я ничего не мог им противопоставить, ничего, ничего.
Я никого не любил... Все же во мне билась какая-то жизнь, которую я не умел истолковать: я хотел бы ловить зверей, ради мягких шкурок: зайцев и белок и косуль и лисиц; но я испытывал отвращение к их внутренностям, и потому мои новые стремления не были приняты.
Я умылся, распахнул окно. Снаружи были дождь и ветер.
Потолочные балки тяжело и надежно лежали на толстых стенах. В спальный отсек вела стрельчатая арка, закрытая занавесом. Я чувствовал, что мог бы здесь жить долго, долгое время, что черепа каждый день пугали бы меня, пока я не познал бы свое стремление... А тогда... тогда... я уже чуть было не возликовал... тогда я оценю надежность этих стен, и арок, и потолочных балок... И огонь в камине станет моим другом, как и все другие вещи, которые сейчас меня только мучают.
Вскоре я вышел в прихожую, откуда по винтовой лестнице можно спуститься в библиотеку, а через дверь - попасть в покои мальчиков и девочек.
...Но даже если бы кто-то изобрел новые звуковые ряды и новые аккорды и нашлись бы руки, умеющие такое играть, все равно бы осталось невысказанным, насколько я неспокоен. И если бы кто-то создал мраморные изображения, претворяющие все мои ощущения в жесты, - я бы остался непонятым.
И если бы я крикнул с такой пронзительностью, какую только способен из себя выжать, - вы бы лишь посмеялись. И если бы даже сам Бог раскрыл передо мной свои раны и предложил мне их в дар, я бы этот дал отверг: потому что я все равно должен плакать... потому что я неспокоен и одинок... и не могу догадаться, что еще могло бы помочь мне...
Слезы хлынули у меня из глаз, я не находил утешения... Мне дана душа. И это ужасно... Нет для меня помощи, нет пути... Даже если я попробую говорить и привлеку все вещи в качестве зримых образов, чтобы они помогли мне... Все будет тщетно, тщетно... Я ведь ничего не знаю, ничего - ни о Боге, ни обо всем прочем.
Мне пришло в голову, что Георг Бюхнер постоянно кричал и думал и думал и кричал; но не находил в себе уверенности - ни в чем. Он тоже мучился, как все святые, как Иисус... как Бог.
Неужели я настолько значим и избран, что отношусь к их числу?!
