выбирает, который из них ты должен выполнить.
— Кто должен выполнить? — Она прогнала Эви на кухню, подвинулась на край дивана и закурила сигарету. Она хорошо провела время в Дейтоне, и мы насладились славной встречей, но сейчас загар начал сходить с ее лица, и оно становилось все более пунцовым.
— Игрок или игроки.
— Не понимаю, о чем ты.
— Это просто, — сказал я (обожаю эти два слова: я всегда представляю Иммануила Канта, произносящего их, прежде чем записать первое предложение «Критики чистого разума», или американского президента, прежде чем пуститься в объяснение политики войны во Вьетнаме).
— Чтобы помочь Ларри расширить сферы этой юной…
— Воровать!
— …новые сферы его юной жизни, я придумал игру, посредством которой ты придумываешь вещи, которые можно сделать…
— Но воровать, Люк, то есть…
— Из которых Жребий потом делает выбор.
— И воровство было одним из вариантов.
— Это всё внутри семьи, — сказал я.
Она уставилась на меня, сидя на краю дивана, руки скрещены на груди, сигарета между пальцев. Она выглядела удивительно спокойной.
— Люк, — медленно начала она, — я не знаю, что у тебя на уме в последнее время. Не знаю, в здравом ли ты уме или нет. Не знаю, пытаешься ли ты уничтожить меня или своих детей, или себя, но если ты… если ты… еще раз втянешь Ларри в любую из своих больных игр… я… тогда я…
Ее удивительно спокойное лицо вдруг раскололось десятками трещин, как разбитое зеркало, глаза наполнились слезами, она отвернулась и, с трудом вдохнув, сдержала вопль.
— Не делай этого. Пожалуйста, не нужно, — прошептала она и вдруг села на подлокотник дивана, не поворачивая лица. — Пойди и скажи ему, чтобы никаких больше игр. Никогда.
Я поднялся, «Таймс» полетела на пол.
— Прости, Лил. Я не понимал…
— Никаких… Ларри… больше игр.
— Я скажу ему.
Я вышел из комнаты, пошел в его спальню и сказал. Его дайс-карьера завершилась всего лишь на девятом Дне.
Пока Жребий не воскресил ее.
Мое детство! Мое детство! Боже мой, я уже написал сто восемьдесят с лишним страниц, а вы даже не знаете, был ли я на искусственном или грудном вскармливании! Вы не знаете, когда меня отняли от груди и как; когда я впервые открыл, что у девочек нет никакой штучки, сколько я переживал из-за того, что у девочек ее не оказалось, и когда я впервые обрадовался, что у девочек ее нет. Вы не знаете, кто были мои прадедушки и прабабушки, дедушки и бабушки; вы даже ничего не знаете о моей матери и отце. И о моих братьях и сестрах! Об окружающей меня обстановке! О моем социально-экономическом происхождении! Моих ранних травмах! Моих ранних радостях! О знаках и предзнаменованиях, окружающих мое рождение! Дорогие друзья, вы не знаете ничего из этого «копперфильдовского дерьма» (цитата из Говарда Хьюза), которое составляет суть автобиографии!
