Джонс был отличником в Нью-йоркском колледже, где пробыл три года, — пока не прервал собрание Клуба молодых консерваторов, швырнув туда две ручные гранаты. Это могло бы стоить ему весьма длительного срока в исправительном заведении, однако, приняв во внимание предшествующую историю «расстройства психики» (употребление марихуаны и ЛСД), «нервный срыв» на втором курсе (он сорвал занятия по политологии, обрушившись на профессора с непристойной бранью), а также и то обстоятельство, что гранаты не причинили вреда никому, кроме портрета Барри Голдуотера[21], его вместо тюрьмы поместили на неопределенный срок в психиатрическую больницу. Моим пациентом он стал на том сомнительном основании, что всякий, кто бросает гранаты в Молодых консерваторов, является садистом. Сегодня я решил дать себе волю и попробовать все же завязать с ним разговор.
— Мистер Джонс, — начал я (предшествующие четверть часа прошли в гробовом молчании), — почему вы считаете, что я не могу или не хочу вам помочь?
Сидя на жестком деревянном стуле боком ко мне, он с безмятежным пренебрежением посмотрел в мою сторону:
— Опыт.
— Если девятнадцать белых один за другим били вас коленом в пах, это вовсе не значит, что ударит и двадцатый.
— Верно, — сказал он, — но безмозглым кретином будет тот из моих братьев, кто подойдет к этому Чарли, не прикрыв яйца.
— Верно, но он ведь может поговорить с ним.
— Нет, миста-а, мы, ниггеры, разговариваем руками. Да, миста-а, вот оно как, миста-а, мы же телесные, такие мы и есть!
— Но вы же не разговариваете руками.
— Так я же белый, мужик, ты разве не знал?! ЦРУ внедрило меня в NAACP[22] проверить, нет ли там тайного черного влияния, — он сверкнул белками глаз и зубами, то ли с ненавистью, то ли с издевкой.
— А, ну тогда, — сказал я, — вы сможете оценить, как ловко замаскировался я. Потому что я — черный, понял, мужик? Ты разве не знал? Я вместе с…
— Нет, Райнхарт, ты не черный, — резко прервал он. — Будь ты черным, мы оба знали бы об этом и здесь сидел бы только один.
— Ладно, не важно, белый или черный, я хочу вам помочь.
— Черному не дадут, белый не сумеет.
— Дело ваше.
— На том и порешим.
Когда я впал в молчание, замолчал и он. И последние пятнадцать минут мы провели, слушая вдвоем размеренно-ритмичные истошные вопли, доносящиеся откуда-то из дальнего корпуса.
Когда же мистера Джонса увели, я уставился в серое окно, за которым шел дождь, и предавался этому занятию, пока хорошенькая медсестра-студентка не принесла мне историю болезни Эрика Кеннона, сообщив, что его вместе с родителями сейчас приведут в мой кабинет. И удалилась. Я же поразмышлял несколько секунд над неким явлением, в медицинских кругах известным как «феномен Р»: дело в том, что благодаря накрахмаленным халатикам создается впечатление, будто всех сестер небеса щедро одарили пышной грудью, отчего фигура у них сильно напоминает букву «Р». И это означает, что врач, ухлестывая за какой-нибудь сестричкой, никогда не знает наперед, что его ожидает — два грейпфрута на ветке или две горошины на гладильной доске. Кое-кто из моих коллег уверял даже, что в этом заключена сама суть тайны и главная прелесть профессии медика.
