А после ланча я заплатил за парковку и под дождем покатил в клинику. Езжу я на «рамблер-америкен», тогда как мои коллеги — на «ягуарах», «мерседесах», «кадиллаках», «корветах», «порше», «тандербердах» и (совсем уж отпетые неудачники) на «мустангах». А я, повторяю, — на «рамблере». И на тот момент это было моим самым оригинальным вкладом в психоанализ города Нью-Йорка.
Я ехал на восток через Манхэттен, вверх по мосту Квинсборо и вниз на остров посреди Ист-Ривер, где и расположена государственная больница. Старинные здания выглядели уныло и жутко. Некоторые казались заброшенными. Три новых корпуса были сложены из веселенького желтого кирпича, радовали глаз поблескивающими решетками на окнах и, вкупе со своими жуткими предшественниками, производили впечатление, будто ты попал в Голливуд, где одновременно снимаются два фильма — «Мама рехнулась» и «Бунт в тюрьме».
Я направился прямо к приемному покою, помещавшемуся в одном из старых, невысоких, почерневших от времени зданий, которые, по сообщениям достоверных источников, не рушились только благодаря тусклозеленой краске, в тридцать семь слоев покрывавшей стены и потолок. Там мне по понедельникам и средам после обеда предоставлялся небольшой кабинет, где я проводил психотерапевтические сеансы с избранными для этой цели больными. Пациенты были избранными в двух смыслах: во-первых, я сам их выбирал, во-вторых, их и в самом деле лечили. Обычно я вел двух пациентов, уделяя каждому по часу два раза в неделю.
Но вышло так, что месяц назад один из них напал на санитара с восьмифутовой скамейкой и в процессе успокаивания заработал три сломанных ребра, тридцать два шва и грыжу. Поскольку пятерым санитарам, усмирявшим его, досталось еще больше, возможные обвинения в жестоком обращении с больными показались совершенно беспочвенными, а его, подлечив, перевели в больницу особо строгого режима.
Доктор Манн посоветовал мне взять вместо него семнадцатилетнего юношу, которого собирались госпитализировать по поводу начинающегося религиозного помешательства и бреда величия: за ним стали замечать, что он склонен вести себя так, будто он Иисус Христос. Осталось неясным, считает ли доктор Манн всех иисусов мазохистами — или надеется, что мальчик может быть полезен для моего духовного здоровья.
Другой пациент, негр по имени Артуро Тосканини Джонс, проживал каждое мгновение так, как будто он был черной пантерой, выпущенной на островок размером в полакра, заполненный белыми охотниками с гаубицами. Трудность, с которой я, желая ему помочь, столкнулся прежде всего, заключалась в том, что его видение мира представлялось мне в высшей степени реалистичной оценкой его жизни как таковой. Сеансы наши обычно проходили в тишине: Артуро Тосканини Джонсу нечего было сказать белым охотникам. Я его за это не осуждал, хотя, как приверженец ненаправленной терапии, был все же немного обескуражен: чтобы откликаться эхом, мне требуются звуки.
