И снова потянулись удручающие дни, в течение которых не упоминалась ни Польша, ни Германия, ни события, потрясавшие мир. И все-таки война невидимо, но ощутимо присутствовала и в сознании Зайца, и в сложных расчетах Маргиты.
На Саве в эти дни замечалось особое оживление. Греясь под сентябрьским, еще ярким солнцем, наиболее стойкие купальщики в пылких дебатах выражали сочувствие к судьбе Польши. Береговые рабочие с явным одобрением слушали их, хотя сами высказывались неохотно.
Когда речь касалась германских побед, Станко, опрокинув залпом очередную стопку, цедил, вытирая отвисшие усы:
— Нн-о-о… это еще того-о-о!
В свое протяжное неопределенное «это еще того-о-о!» он вкладывал особый смысл, быть может, даже неясный ему самому, но не оставлявший, однако, сомнений в том, что он не спешил признать скоропалительные победы окончательными и прочными и надеется на лучшие времена, так как не считает, что Гитлер уже «сделал дело».
Работник Станко Йован, прозванный Франтом, был настроен более радикально, но выражал свои чувства так забористо, что мы их не рискуем передать, ибо если опустить нецензурные слова, останутся одни лишь имена государственных деятелей да названия держав.
В основном же завсегдатаи Наумовой кофейни придерживаются единой точки зрения, хотя и не всегда ее выражают, а если и выражают, то не одинаково.
Капитан Мика был сдержаннее всех, и в разговорах он был так же задумчив, как на рыбалке, и твердил на все лады: «Посмотрим… Это мы еще посмотрим».
— Что посмотрим? — вызывающе набрасывался на него Милан Страгарац.
— Посмотрим… знаешь, как в пословице говорится: «Цыплят по осени считают».
— Хм… — возмущался Страгарац, а остальные начинали смеяться, и капитан Мика с ними.
Когда Заяц с Савы приходил на Топчидерский холм, он и там обнаруживал приметы войны. «Дети» Марии — студент Филипп и Елица, выпускница гимназии, — с живейшим интересом воспринимали все происходящее на свете, но все это оставалось между ними и их друзьями, которые наведывались к ним, и до взрослых доходили только отзвуки их споров, так что они лишь трепетали, теряясь в догадках. Мария, как всегда, молчала, но тревога проглядывала даже в ее улыбке.
А дома Зайца встречали неизменные Маргитины сообщения о новых пополнениях ее «военных запасов».
— Теперь у меня четырнадцать кило хозяйственного мыла. И знаешь какого? Чудо! Все «Шихт» и «Златогор». Пусть война хоть три года длится — мылом мы обеспечены.
Все это она выкладывала сыну, но он пропускал ее слова мимо ушей.
