Она заплакала. Потихоньку, сдерживаясь. Не глядя на нее, я почувствовала, что ее впервые проняло. Я уже и сама недоумевала, что толкнуло меня произнести эти слова, причинить эту ненужную, бесславную боль. Какая нелепость, сказала я себе, откидываясь на подушку, какая нелепость!..
День, когда я обращусь к этому прошлому, еще впереди. Пока что мне не хотелось, чтобы этот момент наступил. Он стал бы концом моей молодости и началом моей смерти. Стоит остановиться на полпути, присесть на обочину, чтобы перевести дух, отдохнуть, — и все будет кончено: упадешь, превратишься в парящую в воздухе невесомую пыль. И все будет кончено…
Я ничем не могла помочь плакавшей передо мной девушке. Умолкнув, она высморкалась, раз-другой удивленно икнула, беспомощно засуетилась. Но когда она закрыла за собой дверь и оставила меня одну, я вдруг с некоторым испугом спросила себя: а если от того, что я ее вот так оттолкнула, она окажется еще нерасторжимей связана с пережитыми мною минутами смятения?
Нет, Мина, я не отрекалась от тебя, не прогоняла тебя. Просто иногда бывает, что в какой-нибудь знаменательный для тебя день случайно натолкнешься в толпе на чье-то лицо. И потом уже не хочется видеть его снова-изменившееся, постаревшее, или заплаканное, как у Мины, или вульгарное, как у Мины. Потому что оно стало в какой-то мере частью тебя — то чистое лицо, на которое ты когда-то наткнулся в толпе.
* * *
Рашид, мой зять, приходил каждый вечер. Усевшись напротив моей кровати, он неизменно спрашивал, сверкая глазами:
— Ну как, тебе нравится комната?
— Да, хорошая светлая комната, а главное — окно. Я все время смотрю на небо. Отдыхаешь душой.
Значит, я правильно сделал, что выбрал этот этаж — не слишком высоко для детей и вместе с тем хороший вид. А Шерифа все колебалась…
Я слушала, как он рассказывает о себе, о Шерифе, об их детях. Он был единственный, кто не считал себя обязанным осведомляться о моей температуре, о состоянии моих нервов, о том, оправилась ли я от потрясения. Я. смотрела на него. Никогда еще я не видела его таким открытым. В эти дни, впрочем, и Шерифа выглядела счастливой. Она так жаждала вырваться из нашего дома, она столько лет мечтала о собственной квартире в европейской части города, где могла бы наконец жить по своему разумению. Ее упорство победило. И Рашид первый тому обрадовался.
Но я хорошо знала сестру; ее постоянно грызла неудовлетворенность. И с годами это только усиливалось: я уже привыкла видеть ее вечно недовольную физиономию. Муж, которого она считала слишком слабым для каких-то радикальных шагов по ее «освобождению», становился для нее неприятелем. Врагом. Она возлагала на него, который, по ее словам, «один пользуется всеми благами», ответственность за свою «загубленную жизнь». В последнее время ее раздражала даже радость собственных детей.
