Лелла слушала меня внимательно. Она никогда не задавала вопросов, разве что улыбалась изредка этакой снисходительной улыбкой, в которой и не разберешь, чего больше: насмешки или добродушия. Однажды Фарид произнес целую речь, в которой доказывал всю тщету нашей деятельности: дескать, главное для нас — это стать матерями семейств… К концу этой филиппики в его голосе звучал тот же пафос, с каким он, должно быть, привык выступать в суде с защитительными речами. Умолкнув, он обернулся к Лелле.
— О, лично мне их энтузиазм симпатичен, — ответила та на его немой вопрос. — У них еще будет время убедиться, что словами мало чего добьешься…
Я ничего не возразила. Игра — я принимала свою ложь за игру — вдруг стала опасной. Не знаю почему, но мне казалось, что если кто и Не поддастся на мои выдумки, так это только Лелла. Я догадывалась об этом, хоть и не имела никаких тому подтверждений. Зачем же ей понадобилось своим вмешательством облегчать мои отлучки?.. Да, она подозревала, что я ухожу куда-то в другое место, откуда приношу это многословие, этот румянец, эти чересчур блестящие глаза, все это необычное возбуждение. Когда она ночью возвращалась в нашу комнату, где я уже больше часа без сна лежала в темноте, у растворенного окна, погруженная в сладкие мечтания, то знала, что я вздрагиваю не только оттого, что зажегся свет. Но она говорила лишь:
— Ты спала?
Потом, не дожидаясь ответа, проходила в свой угол. Иногда, после того как она тушила свет, я, лишь угадывая в глубине длинной комнаты чужое дыхание, случалось, ненавидела эту одинокую, скрытную даже в ночной тьме женщину.
* * *
Уже много раз мы с Салимом ходили в одно почти безлюдное кафе. Погуляв немного по бульвару, идущему над портом, мы заходили туда, в зал на втором этаже, как если бы что-то нас там ожидало. У нас уже появлялись общие привычки.
Я держалась спокойно, даже несколько безразлично, болтливостью не отличалась. Он тоже заговаривал редко чаще всего для того, чтобы заполнить чересчур затянувшееся молчание. Садились мы за столик у окна, выходившего на узкую улочку. Я обычно долго созерцала уличную жизнь. Отворачиваясь от окна, я, случалось, ловила на себе взгляд Салима и всегда пугалась… О чем он думал в эти минуты? Но я выдерживала его взгляд и отвечала ему бесхитростной улыбкой. Мы обменивались несколькими банальными фразами. Сама их банальность вынуждала нас снова замолчать.
Друг о друге мы знали столько, что каких-то внешних подробностей, о которых стоило бы рассказать, уже не оставалось. Остального же мы не касались. Между нами воцарилось ожидание. Я не испытывала никакого нетерпения, только легкую скуку, которая меня успокаивала. С его же стороны молчание наверняка диктовалось осмотрительностью, было признаком уравновешенности, которая удерживала его от решительного натиска. Мысли об этом начинали беспокоить меня лишь после того, как я с ним расставалась. В его же присутствии мне казалось, что он, как и я, погружен в ленивую, почти животную умиротворенность.
